Теодор Поуис - Притчи

Первым насекомым, которое заговорило в спальне мистера Джонсона, — как можно легко догадаться, — был жук-точильщик, ибо родственники усопшего принялись скоренько разбирать пожитки и вытряхнули бедного жука из гардероба, в котором хранился воскресный костюм покойного.

Жук упал на пол. Никто не любит, чтобы его трясли и кидали в самое неподходящее время, и этот жук, бывший многие годы членом семьи мистера Джонсона, был этим неблагоприятным происшествием основательно выведен из себя. Он мудро смекнул, что падение вызвано современными манерами и идеями, и что те люди, которые объясняли его точение самым нескромным образом — и к тому же прелживо, — сейчас покушаются на его жизнь.

Мистер Джонсон с интересом слушал, как жук сетует и оплакивает свою судьбу, особо отмечая при этом, что сам он в надежде на спасение никогда в жизни не приставал с развратными намерениями ни к одной особе женского пола, принадлежавшей к его народу.

— Как может распуститься тот, — восклицал жук, — кто обучился всем благам гардероба, где всегда висит воскресное платье, и откуда, как любому известно, мое точение и точение моих предков с самого сотворения мира доносится как сверхъестественное предупреждение, каковое Смерть дает простакам, чтобы все, кто его услышат, покуда не поздно, примирились с Господом и восславили нашего благословенного Спасителя?

Мистер Джонсон одобрительно кивнул. Хотя еще в юности — и позже — он слушал разговоры людей, которые притворялись, что знают очень много, он никогда еще не слышал слов, которые бы доставили ему такое удовольствие, как слова этого бедняги-жука; кто знает? — если прислушаться, он может услышать такие же искусные слова какого-нибудь другого существа.

Жук, закашлявшись, умолк, и большая черная паучиха сердито повела свой рассказ, обращаясь ко всем, кто слушал, рассказ о том, что деревенская сиделка, миссис Маргарет Пови, — просто ужасная старая карга, потому что она смела метлой паутину, являвшуюся самым великолепным особняком из тех, где когда-либо жил простой паук.

— Уж так-то я возилась, — плакала паучиха, — вытягивала все из своего собственного организма, и вот моя паутина совсем разорвана и испорчена старой ведьмой, на которую вдруг напала ее чертова чистота из страха, что мистер Поттен, могильщик, назовет ее не просто шлюхой, но и потаскухой! И это еще не все, — вопила паучиха, — ибо эта старушенция вечно суется во все углы и дыры, заглядывает в ящики стола и гардеробы и перетряхивает матрац из чистого протеста покинуть комнату, где кто-то умер, без полного передника. А поскольку она ничего не нашла и пробормотала что-то вроде «ежели Смерть в дом, народу-то и невдомек, кто за порог, а разве я не одна слышу, что покойники-то говорят?», кое-как обмыв мистера Джонсона, она взялась оббивать стены метлой и в этом гадком настроении разрушила мое прекрасное обиталище.

Паучиха бросила безумный взгляд в угол, где была когда-то ее паутина, узрела произведенное опустошение и, придя в еще большую ярость, выкрикнула, что в аду бы видела труп мистера Джонсона, причину этих злодеяний.

Мистер Джонсон улыбнулся, — хотя он никогда не позволял себе, будучи честным человеком, верить в загробную жизнь, ему не могло не доставить удовольствие то, что простой паук был настолько добрым католиком, что верил, что после смерти человек может оказаться в аду. Мистер Джонсон был не настолько глуп, чтобы вообще отвергать невозможность жизни после смерти — хотя такие надежды всегда казались ему крайне несбыточными, — но сейчас, услыхав, что паук желает, чтобы он провалился в ад, все в нем расцвело — ибо если ад вероятен, то почему не рай?

Когда почтенная паучиха покончила с обвинениями, мистер Джонсон, пребывая в мечтательном состоянии мирного ожидания, задался вопросом, не без приятства — как одинокий человек в тихой комнате, где все звуки исполнены смысла, — кто заговорит следующим.

Пока говорили жук-точильщик и лишенная собственности паучиха, у мистера Джонсона было время обнаружить, где он находится, и поскольку ночь была теплой, а гроб, хоть и дешевый, был довольно уютен, ему было приятно оставаться в нем. Он даже подумал, что предпочел бы гроб своей кровати, которую частенько — ибо бедность заставляла его заниматься ручным трудом — вынужден был покидать на рассвете, когда крепкий сон наиболее любезен человеку.

Мистер Джонсон вздрогнул и удивился, заслышав спокойный голосок, который, казалось бы, исходил откуда-то из глубин его савана, а точнее из самой его старой и поношенной воскресной рубашки.

Сначала он вообразил, что это говорит его душа, ибо при том, что тело его было близко к распаду, он считал вероятным, что душа частично порвала земные узы и намеревалась полчасика поболтать со своим старым другом и спутником.

Мистеру Джонсону верилось с трудом, что еще кто-нибудь мог заговорить с ним на таком расстоянии. Он умер, ничем не владея, и на протяжении многих лет не пользовался теми взятками — полным винным погребом или кладовой для дичи, — с помощью которых приобретают новых друзей. Потому-то он и был изумлен и удовлетворен теми добрыми словами, что доносились изнутри его савана.

— Вы — мой благодетель, — говорил мягкий тоненький голосок, — дорогой друг, чьей кровью я вырастила благодарные семьи. Вы, вопреки обычаям вашей расы — если это только не цыгане или индусы, — позволили мне даже уютно хорониться в своих вещах. Вы никогда не пытались выгнать меня злыми словами, а когда я кусала вас, вы лишь с небольшой дрожью в теле замечали, что этот укус — удовольствие по сравнению с насмешками и оскорблениями старых друзей, которые когда-то притворялись, что любят вас. Сейчас обнаружилось, что все вас оставили. Никого не волнует, что с вами делать, никто не пришел, чтобы помолиться за упокой вашей души в ее полете неведомо куда. Вас похоронят завтра, однако я не оставлю вас без утешения.

Легкая фамильярность, звучащая в голосе, а также щекотка от крошечного тельца, ползущего по телу, сообщили мистеру Джонсону, что с ним разговаривает блоха, и, будучи тронут до глубины души любовными чувствами насекомого, бедняга постарался вложить в своей ответ столько же чувств.

— Я слыхал, — сказал он, — что наши добрые дела умирают и сходят в могилу вместе с нами, и хотя я старался — но, боюсь, потерпел сокрушительное в том поражение, — творить благо для всех, равно для врагов и для друзей, я не ожидал встретить под конец благодарную блоху. Тон вашего голоса, так похожий на голос души, освобожденной от тела смертью, облегчил и успокоил мой разум, который был бы в противном случае немного встревожен этим неожиданным возвращением в сознание. Нечего было и ожидать — ибо даже сам Господь в беспредельной милости Своей положил предел земной любви, — что нашелся бы кто-то из моих родственников, чья любовь ко мне заставила бы его сойти со мной в могилу. Но даже капля любви, которой довольно лишь на то, чтобы наполнить раковину улитки, может утешить и помочь умирающему. Зачем же мне жаловаться или грешить на то, что со мною плохо обращались, если необозримая река жизни, черная и запруженная похотями и алчностью, все течет вперед, и плыть в ней значит вечно обрекать себя на страдания? Я навсегда порвал с волей, что владела мной, и желаниями, что сотворили меня. Однако никому не желал я зла. Я прилагал все усилия, чтобы простыми словами облегчить скорбь всем, кто восставал против моего образа жизни, и пусть моя попытка жить добродетельной жизнью провалилась, я никому и никогда не хотел вреда.