Николай Златовратский - Город рабочих

– Что ж, это лучше?

– Говорили, лучше… Не знаем…

– А теперь ее нет?

– Должно, нет.

– Да ведь ты уж взрослый. Тебе нужно бы знать…

Мальчик молчал.

– А вы много работаете?

– Много. Встаем с огнем и ложимся с огнем.

– Кто же вас так много заставляет работать? Ведь вы не на фабрике.

Мальчик улыбнулся.

– Отцы, матери.

– А им что за охота? Ведь они же на своей воле живут?

– Мы мастера, – ответил мальчик посмелее. – Разве не знаешь павловских замошников? Это вот замошник, а это – ножовщик, это вот – личильщик.

Мальчики засмеялись.

Этот ответ им очень, видимо, понравился: как будто вдруг он им что-то открыл, совершенно новое. Им забавно было то, что все они, конечно, знали, что один из них – личильщик, другой – замочник, а между тем как будто только теперь об этом узнали, то есть узнали собственно, в чем их право на жизнь. Ведь об этом они раньше никогда не думали. А это вдруг так оказалось просто.

– Ты, должно, не здешний?

– Нет.

– То-то! – счел уже своим долгом один даже как будто упрекнуть меня в этом незнании.

Я видел много крестьянских детей, и нигде и никогда не поражали они меня такой оторванностью от жизни, – по крайней мере, от окружающей их жизни, – как здесь. В деревне как-никак ребенок стоит всегда в центре своей жизни, и когда он входит в нее взрослым членом, ему уже известны все уставы, весь смысл, все содержание этой жизни, вся сумма взаимных отношений между членами. А здесь? О, как далеки, недосягаемо далеки от этой живой жизни показались мне наши «мучительные» и, «проклятые вопросы», наши мудреные интересы и разговоры, так терзавшие нас своей нерешимостью! Как недосягаемо далеки от этих окружавших меня юных жизней даже такие «свойские мудрецы», каковы Струков и Ножовкин, и даже молодой Полянкин! Да не потому ли и терзаемся мы безвыходностью решения этих проклятых вопросов, что живем и мучаемся где-то там, в стороне от живой жизни, наверху ее, и оттуда думаем снизвести благодать, а не прямо, непосредственно вызвать ее из этой живой жизни?

– Хотите, я с вами буду говорить о небе, о земле, о людях, – сказал я моим собеседникам.

Нужно было вообразить странное изумление и даже испуг, недоумение, какое выразилось на их лицах. Потом они все переглянулись и засмеялись.

– Вам говорил кто-нибудь об этом? – Нет.

– А отцы?

– И отцы не говорят… Когда им!

– Ну, давайте, я вам буду рассказывать.

И все опять остановили на мне широко открытые глаза, изумленные, и улыбались (так это им казалось дико!), и я улыбался, потому что и мне казалось это так непривычным, диким, нелепым… Как это вдруг взять и начать говорить с детьми, так, без школы, без учебника, не будучи «призванным» педагогом, учителем? И имею ли право поверить им «великие истины», которые так мудрены, что сами мы добрались до них путем невероятных мытарств, да и то еще не сойдемся ни на одной безусловно? Все это мелькало у меня в голове. Но я утешил себя, что ведь «это не больше как шутка, нельзя же придавать этому какого-нибудь серьезного значения!». И конечно, это оказалось не больше как шуткой. Стал было я говорить, но у меня путался язык, я не умел приискать выражений; для выражения самой простой мысли не оказалось в нашем лексиконе таких же простых слов, варварская терминология исключала почти всякое общение человека с человеком. А помимо всего стало скучно. Что из того, что в две-три ребячьи головы я заброшу какую-нибудь мысль, шевельну воображение? Ведь это такие пустяки, как лишняя капля, упавшая в море. Но так ли это? Не потому ли и трудно решаются сложные вопросы человеческой жизни, что эти решения односторонни, что они никогда не брали всю человеческую личность целиком, не оставляя без одинакового внимания ни одного малейшего ее стремления и желания, не отвечали всей человеческой душе разом, гармонически? Но как это сделать? – спросят.

«Надо думать, надо искать средств, но не предрешать вперед, что это невозможно», – припомнились мне слова молодого Полянкина; мне думалось, что он близок к истине уже потому, что близок к самой жизни.

Я продолжал еще «шутить» с детьми, рассказывая им первое, что попадало на язык, когда я заметил, что за нами давно уже внимательно следит какой-то мастеровой, в стареньком камлотовом кафтане и фуражке, сидя на корточках на самом краю плота и низко опустив голову к коленам. Он, казалось, не подавая вида, напряженно слушал нас одним ухом. Когда он заметил, что я пристально наблюдаю за ним, он поднялся и робко, тихо подошел ко мне, молча снял фуражку и улыбнулся. Это был худой, с маленьким, морщинистым, безбородым лицом рабочий, лет тридцати.

– Ребятки-то повеселели, – сказал он мне, показывая играющими глазами на детей. – Славно!.. Хорошо!.. Так душа-то у них и заиграла…

Я тоже улыбнулся на его наивное довольство.

– Вы не здешний, должно?

– Нет, не здешний.

– Славно! Хорошо! – опять как-то умиляясь, протянул он и плавно замахал руками, как крыльями, – а ведь всего только так… словечко… одно словечко… от сердца глубины… А вон уж он и окрылел!

– А вы… тоже не здешний? – спросил я.

– Нет. Я верст за тридцать отсюда, с фабрики…

– По той же части?

– По той же – ножовщики.

– Что же, у вас лучше на фабрике, чем здесь?

– У нас, может, получше кому ни то, потому мы еще при земле… Жены с ребятишками при земле, а мы на фабрике… Ну, все же хозяйство…

– И у тебя есть хозяйствб?

– Есть. Мы четверо живем… вместе.

– Братья?

– Да, братья… Только не родные.

– Все?

– Все.

– И все женаты?

– Все, и дети у всех.

– И сообща все ведете?

– Все сообща… Мы мирно.

– Как же это вы так сошлись?

– Сошлись-то? – переспросил он, как-то странно блуждая глазами, как будто все эти мои вопросы очень мало интересовали его, а мысль его была поглощена чем-то другим.

– Как же вы сошлись? – повторил я опять.

– Сошлись-то? А просто… Вот так же… Я был старший из всех… Бывало, вот эдак же… слово… от сердца глубины… С тем, с другим… Вдумчив я в жизнь-то был… сызмладости… Люблю… Ну, и они меня полюбили… Так и живем… Так, сами по себе сжились…

Он помолчал.

– А много таких-то! Сколь много! Он вздохнул и покачал головой.

– Что же им мешает всем так же соединиться, сжиться?

Он посмотрел на меня долго, внимательно, потом задумчиво сказал:

– От страха.

– Перед чем же?

– От жисти запужаны… А напрасно… Только бы… одно слово… от сердца глубины… всем бы… И окрылеют!.. И… хорошо! Славно!

И он опять замахал плавно руками. Но вдруг глаза у него замигали чаще и чаще, сверкнули в них слезы. Он как-то стыдливо улыбнулся, сконфузился и, натянув на лицо разорванный козырек фуражки, быстро зашагал от нас, но не к берегу, а по плотам, перепрыгивая от одного на другой и все ускоряя шаги, как будто боялся, что мы пустимся за ним вдогонку. Я не мог оторвать от него глаз, пока наконец он не присел опять на самом дальнем от нас плоту, около такой же кучки юных рыболовов. Появление этого странного человека, так совпавшее с моими размышлениями, до такой степени было неожиданно и поразительно, что образ его навсегда запечатлелся в моей памяти. Более чем когда-нибудь мне хотелось остаться с глазу на глаз и поговорить «от сердца глубины» с самыми простыми, невидными людьми.