Павел Засодимский - В майский день

– Ты уж не первый раз заводишь речь об этой Кривой Балке… Только, воля твоя, я, право, не понимаю таких претензий! – немного погодя, заговорил Карганов, хмуря брови. – Выходит так, что я как будто владею твоею землей…

– Именно! – поддакнул Вихорев.

– Да скажи, пожалуйста, на каких же основаниях ты так думаешь? – спросил его приятель. – Какие у тебя имеются документы, доказательства? Во сне ты их видел, что ли? Сорока тебе их на хвосте принесла?

– Нет, не сорока их мне на хвосте принесла! – сердито проговорил Вихорев и начал высчитывать по пальцам: – Во-первых, в календаре рукой моего деда сделана запись об этой меже… памятная запись! Да-с!

– В котором же году происходил этот обмен – или, вернее, в каком столетии? – перебил приятель, насмешливо поглядывая на Вихорева.

– Под записью значится ясно 1806 год! – насупившись, ответил Вихорев.

– Давненько же это было! – заметил Карганов.

– У порядочных людей, Николай Петрович, давности быть не может! – все более и более волнуясь, возразил его приятель.

– Это верно, Федор Васильевич! Не спорю… – спокойно отвечал Карганов, лучше владевший собою, чем его горячий сосед.

– Потом у меня хранятся письма твоего дедушки к моему дедушке и из этих писем можно все видеть… – скороговоркой продолжал Вихорев, размахивая трубкой. – Наконец, есть свидетели… живы люди, которые могут показать, что Кривою Балкой владел мой дед, Иван Глебович… царство ему небесное!

– Кто ж эти свидетели? – спросил Карганов.

– Старика Парфена знаешь? – проговорил Вихорев. – Ну, вот спроси его… Он тебе скажет…

– У-ху-ху! – опять усмехнулся Карганов. – С такими глухими свидетелями немного наговоришь… Твой Парфен, я думаю, уж давно из ума выжил! Ведь ему в субботу сто лет минет…

– Ну, хорошо! – загорячился Вихорев. – А календарная запись? А письма твоего деда?

– Что ж, покажи! Посмотрим! – недоверчивым тоном сказал Карганов.

– Посмотрим! Посмотрим! – повторил Вихорев, сердито тряся головой.

При первом же удобном случае – вскоре после разговора, произшедшего на поле, – друзья заглянули в вихоревский календарь, пересмотрели старые, пожелтевшие письма. Было только видно, что между их дедами, действительно, шла речь об обмене Кривой Балки на Низкий Лог, но совершился ли этот обмен – ни из записи в календаре, ни из писем – нельзя было заключить.

Спрашивали и ветхого старика Парфена, бывшего крепостного господ Вихоревых.

– Как же, – говорит, – помню, что раз либо два с парнями косил я Кривую Балку… Косил! Это – точно… Молод еще был в те поры… Помню! Это, надо быть, было еще до «француза»…

– А отчего же потом, после, ты не косил Кривую Балку? – закричал Карганов, наклоняясь к самому уху старика.

– А не посылали, так и не косил… – прошамкал старик.

– А отчего не посылали-то? – спросил Карганов.

– Это уж, батюшка, неведомо… Господская была воля! Посылают, – идешь… – ответил Парфен, смотря на вопрошавшего своими тусклыми, слезящимися глазками, и, по-видимому, недоумевая: для чего господам вдруг понадобилось узнавать о том, – косил ли он, Парфен, Кривую Балку и почему он перестал косить ее?

Все же формальные, законные документы ясно указывали на то, что Кривая Балка испокон веков находилась во владении Каргановых и была приписана к Ильяшеву. Казалось, и спорить бы не о чем, но беда в том, что у стариков были свои недостатки: Вихорев был горяч, обидчив, а Карганов – упрям, как вол.

– А-а! Он мне не верит! Хорошо же! – кипятился Вихорев. – Я и без Кривой Балки проживу… Чорт бы ее побрал!

– Если бы он попросил меня, я уступил бы ему Кривую Балку… Ну, а если дело уж зашло о правах, так сначала докажи, а потом и требуй… – говорил Карганов.

С такими же документами, как запись в календаре от 1806 года или как дедушкины письма, Вихорев, конечно, не мог обратиться к суду.

Приятели стали видаться все реже и реже. Началась между ними переписка – крайне неприятная, тягостная, еще более разжигавшая возникшие между соседями неудовольствия. То тот, то другой сгоряча, неумышленно употреблял в письме какое-нибудь неловкое выражение; приятель, и без того уже читавший между строк и в самой невинной фразе усматривавший оскорбительный для себя смысл, обижался на такое выражение и в своем ответном письме уже с умыслом подпускал соседу «шпильку». Чем дальше в лес, тем больше дров… Гнев с той и с другой стороны пуще и пуще разгорался. Вражда усиливалась…

Соседи уже в течение многих лет были знакомы и дружны, но только теперь для Вихорева выяснилось, что Карганов – человек сухой, бессердечный, злой человек, жадный, корыстолюбивый, «отца родного не пожалеет»; Карганов в свою очередь так же только теперь увидал, что Вихорев – гордец, «римский гусь», кичащийся своими предками, сутяга, кляузник и вообще пустой человек…

Быть справедливым, беспристрастным для человека так же трудно, как быть великодушным. В друге мы не видим ни одного пятна, а в человеке, причинившем нам неприятность, мы уже не находим решительно ни одного хорошего качества.

– Провалиться бы ему со своей Кривой Балкой! – ворчал бывало Вихорев, не указывая места для «провала», но можно было думать, что то место, по его предположению, не особенно приятное.

Карганов был сдержаннее и ограничивался лишь усмешками.

Наконец, Вихорев послал своему соседу весьма резкое письмо и в заключение его говорил: «Я надеюсь, милостивый государь, вы сами поймете, что с этих пор между нами все кончено – и навсегда!»

И Карганов на этот раз тоже вскипел от ярости и ответил не менее резко. «Ваше последнее неприличное письмо, милостивый государь, – писал он между прочим, – написано в таком тоне, как будто вы своим знакомством делали мне величайшее одолжение. Могу вас уверить, что я в вас не нуждался, не нуждаюсь и нуждаться никогда не буду. А за сим остаюсь известный вам – Н. Карганов».

Старики в своих письмах говорили вовсе не то, что было у них на душе.

В то время, когда Вихорев, по-видимому, с легким сердцем, как ни в чем не бывало, объявлял Карганову, что между ними «все кончено – и навсегда», ему было очень, очень невесело, было не по себе или, как говорится, на сердце у него кошки скребли. Когда он уже отправил письмо, ему стало страшно при мысли, что он своими последними, необдуманными, запальчивыми словами порывал старую, многолетнюю дружбу и сам себя присуждал к одиночеству.

И Карганов также в свою очередь, выведенный из терпения резким тоном письма приятеля, говорил вовсе не правду, утверждая, что он «не нуждался и не нуждается и не будет никогда нуждаться» в Федоре Васильевиче. Карганов очень хорошо чувствовал, что ему недостает общества старого приятеля, что он и нуждался, и нуждается в нем и до конца жизни с горечью будет вспоминать о несчастной распре, поселившей между ними раздор и вражду. Теперь уж ему не с кем побеседовать по душе, не с кем коротать томительно-длинные, скучные осенние и зимние вечера, когда за окном ветер бушует и унылую песню поет; не с кем ему поиграть в шашки, в шахматы; не с кем вспомянуть о покойной жене…