Павел Засодимский - В метель и вьюгу

Девочка засучила рукав, и действительно, повыше локтя, на белой коже были явственно видны сине-багровые пятна.

– Господи, Боже Ты мой! И поднимается рука на малого ребенка! – сказал великан как бы про себя. – Гм! Уродятся же такие люди… Диво!

Он удивлялся, потому что сам никогда не мог поднять руки на ребенка. Сильные люди обыкновенно бывают смирны и не драчливы.

– Ты жила у них в работницах, что ли? – спросил хозяин, немного погодя.

– Да, в работницах!

– Что же ты работала?

– Да все, – говорила девочка. – За водой ходила, в горнице убирала, шила, вязала, в лавочку бегала, туда и сюда… Летом работала в огороде, поливала, полола.

– Так ты умеешь шить и вязать? – спросил хозяин.

– Умею… Да что ж за мудрость! – серьезным тоном промолвила Маша, разглаживая на коленях платье.

– Ох ты, работница-горе! – сказал великан, с грустной улыбкой посмотрев на девочку.

– А что ж такое? – отозвалась та. – Я только кажусь такая маленькая, а лет-то мне уж много…

– А как много?

– Семь лет, восьмой пошел.

– И вправду много!.. – с усмешкой промолвил великан. – Ну, теперь слушай!..

Девочка уселась поудобнее и, притаив дыхание, собралась слушать «дяденьку», вообразив, кажется, что он долго станет о чем-то говорить ей.

– Оставайся у меня! Будем жить вместе… Вот и весь сказ! – проговорил великан, стукнув трубкой по колену.

Он быстро решался и быстро задуманное им приводил в исполнение. «Эта девочка – сирота, родных у нее никого нет, – рассуждал он, – значит, я имею такое же право, как хозяйка ее, Аграфена Матвеевна, взять к себе девочку. И я возьму ее, потому что у Аграфены Матвеевны ей жить худо, а у меня ей будет хорошо». И великан, в знак решимости, еще раз стукнул трубкой по колену.

– Видишь… – продолжал он, – был у меня братишка немного поменьше тебя… Он помер! А ты вместо него оставайся у меня и зови меня братом! Слышишь?.. Ну! Остаешься у меня?

Девочка с изумлением смотрела на него.

– А как же хозяйка? – возразила она. – Ведь она меня за свечкой послала…

– Ну, свечку она сама себе купит! – сказал рабочий. – А два ее трешника я завтра отнесу ей.

«Если за прокорм девочки запросит денег, дам ей денег… Немного деньжонок-то у меня есть!» – подумал он.

– А есть у тебя какое-нибудь имение – платья, тряпки там, что ли?

– Ничего, братец, у меня нет! – отвечала Маша. – Есть две старые рубашки, да и те уж совсем развалились.

– Тем лучше, девчурка, – промолвил хозяин. – Это дело, значит, мы живо покончим. А если твоя Аграфена Матвеевна заартачится, так мы синяки покажем. А теперь, Маша, давай-ка ужинать!

Он вынул из печи теплых щей горшок, кусок баранины с гречневой кашей и пирог с яйцами. Девочка с удовольствием ела и щи, и баранину, и вкусный пшеничный пирог. Рыжая собачонка той порой также подошла к столу и с живейшим интересом смотрела на Машу и хозяина.

– Как тебя звать? – обратился к ней хозяин.

Собака взглянула на него, хотела как будто встать, но вместо того только несколько раз хлопнула хвостом по полу.

– Гм! Сказать-то не можешь! Экое горе!.. А все-таки как-нибудь звать тебя надо, – говорил хозяин. – Ну, будь ты с сегодняшнего дня «Каштанкой»! Каштанка! – крикнул он.

Собака сорвалась с места и подбежала к нему.

– Ну, вот и отлично! Будем жить втроем, как-нибудь промаячим. А ты, Каштанка, береги без меня мою сестрицу, хорошенько сторожи ее! Слышишь?

Девочка весело засмеялась. Собака, посматривая на хозяина, самым решительным образом помахивала хвостом. Хозяин накрошил в кринку хлеба, облил его молоком и дал Каштанке. В комнате несколько минут только и слышно было на крынкой: «хлеп-хлеп-хлеп»… Поужинав, Маша сказала братцу «спасибо» и опять села на приступочек у печки: она уже привыкла к этому местечку, оно нравилось ей.

– Сегодня ты у меня еще гостья, а завтра принимайся за хозяйство, помогай мне! – сказал ей хозяин.

– Хорошо, братец! – промолвила Маша.

Убрав со стола и повозившись над чем-то в полуосвещенной кухне, хозяин вышел в комнату и увидал, что его сестренка сидит, пригорюнившись.

– О чем, Маша, задумалась? – спросил он ее.

– А думаю я, братец; если я останусь жить у тебя, кого будет бить моя плетка? Не возьмет ли хозяйка опять какую-нибудь девочку?.. Как бы, братец, сделать так, чтобы все хозяева были добрые, чтобы они не дрались?.. Тогда у них хорошо было бы жить! – Гм? Мудрено это сделать, – в недоумении проговорил великан, поглаживая бороду.

– И все мне не верится, что я совсем ушла от Аграфены Матвеевны и буду жить с тобой и с Каштанкой. А ну, как хозяйка придет сюда за мной?

– Приде-е-ет?! – угрожающим тоном проворчал великан, выпрямляясь во весь рост и с непреклонной решимостью смотря на дверь, как бы ожидая прихода сердитой, злой хозяйки. – Приди-ка! я ей пальцем погрожу, так у нее только пятки замелькают… Ха! вздумали малое дитё бить…

– А если она пожалуется будочнику? Тут что? – спросила Маша.

– Будочнику?.. Ну, что ж… Тогда мы синяки представим! Ведь за синяки нынче хозяев по головке не гладят, – успокоил ее великан.

– А все мне как-то боязно, братец! – призналась девочка, робко, с тревожным видом, поглядывая на своего защитника. – Ведь тебе, братец, не сговорить с ней, с Аграфеной-то Матвеевной. Ты слово скажешь, а она – десять! Право, не сговорить!

– Да я и говорить-то с ней не стану. Дуну – и улетит! – сказал хозяин.

– Ты не знаешь ее. Ведь она у-у-у какая бедовая!

– Вижу: напугали они тебя… А-ах! Сиротинка ты горемычная!.. – промолвил он, легко положив девочке на голову свою ручищу, и тихо, ласково погладил ее по волосам.

Вдруг губы у Маши задрожали, и, закрыв лицо руками, она горько, горько зарыдала. Горячие слезы текли по ее щекам, по пальцам и капали на ее полинявшее, старенькое платье.

– Ты что? Чего заревела? Маша! А Маша? – спрашивал скороговоркой великан, наклоняясь к ней и заботливо, с участием заглядывая ей в лицо. – О чем ты?.. Что ты, Бог с тобой!.. Ну, скажи, скажи же мне!

– Давно… давно… – всхлипывая, дрожащим, прерывающимся голосом шептала девочка… – Давно… с той поры, как мама… умерла… Никто… не гладил меня так по голове… а все только били… били…

Последнее слово Маша выкрикнула как бы с болью, словно, все горе, за несколько лет накопившееся в ее маленьком сердечке, вырвалось в этом скорбном крике.

В хате было тихо. Только слышалось всхлипывание, да за печкой сверчок трещал… А за стеной хатки по-прежнему вьюга бушевала, с воем и стоном носясь по снежным равнинам.

– Ну, ну! Полно же, уймись! – уговаривал плачущую девочку хозяин. – То все уж прошло… А теперь, развеселись, голубка! Посмотри-ка: что у нас тут будет!..

Иван Пичугин был рабочий на одном пригородном заводе. За его громадный рост товарищи звали его «Коломенской верстой». Пичугин был добрый, смирный человек и хороший рабочий, дельный, трезвый и при том грамотный, получал порядочную плату, выстроил себе домик на краю города и жил безбедно со своим маленьким братишкой Митей. Митя был славный мальчик, лет 6-ти. Ровно год тому назад, перед Рождеством, он заболел, и через три дня дифтерит задушил его. Пичугин сильно горевал.