Андрей Зарин - Четвертый. История одного сыска

– И началось наше новое счастье. Счастье отца и матери. Я его поместил в надежные руки, а потом решил, едва отнимут его от кормилицы, перевезти к себе. И все пошло прахом!

Он тяжело перевел дух и продолжал:

– Это случилось совсем недавно. Всего с месяц. Она приехала ко мне в безумном ужасе и показала письмо от какого-то негодяя. Негодяй писал, что знает про ее связь, знает, что у нее есть ребенок и где он и что он все это огласит, если она не заплатит ему пять тысяч рублей. За эту сумму он продавал ее письма. Письма ко мне! Я бросился в спальню, где в ящике стола держал ее письма. Их не было! Да, только тогда я понял, как надо беречь тайны. Надо сжигать все! Записку, ленточку, всякий знак. Надо держать себя с любовницей, как с зачумленной. А я, болван, берег ее каждое письмо как святыню!

Он ударил себя по лбу и сжал кулаки.

– Очевидно, их украл мой слуга. И едва уехала Вера, как я набросился на слугу. Я его встряхивал, как мешок, швырял, как кошку, я готов был пытать его огнем и железом. Он ревел, ползал на коленях и во всем сознался. Через других слуг-негодяев он узнал, что один мерзавец платит хорошие деньги за господские письма. Мой каналья был не дурак. Несомненно, он знал нашу тайну и отправился к этому Дергачеву. Да! И продал меня за триста рублей.

Он помолчал, потом продолжал:

– Слугу я выгнал, а сам поехал к Дергачеву в Павловск и вызвал его на вокзал. Там я объяснился с ним. Я предложил ему две тысячи.

Он вскочил, сел, снова вскочил, и лицо его теперь горело злобою.

– Тут и начались пытки! Он торговался и после каждого свиданья слал ей письма с угрозами, а она ехала ко мне и писала ко мне умоляющие письма. Это был месяц сплошных мук. Я все же выторговал тысячу. Он согласился отдать мне письма за четыре тысячи.

Санин горько усмехнулся.

– Значит, за тысячу он припрятал три письма! Ловко! Да? – и он продолжал: – Двадцать шестого числа я собрал всякими способами три тысячи рублей и известил его, что двадцать седьмого куплю свои письма. Я бегал, искал, но нашел еще только сто рублей. И я поехал.

Патмосов кивнул.

– Мы условились встретиться в десять часов вечера. Я ждал его, он не шел. Одно это ожидание уже обозлило. Наконец он пришел…

Санин перевел дух.

– И тут началось! Я сказал, что остальные четыреста я отдам ему завтра. Он ответил, как хам: "Тогда и письма" и хотел уйти. Я удержал его и стал упрашивать. Мы начали спорить. Он дразнил меня: то вынимал пакет из кармана пальто, то прятал его назад. И ничего бы не было, – сказал Санин, – если бы не пустяк.

Он тяжело перевел дух.

– Я взял его за пальто, за борт, а он вдруг заорал: "Вы хотите убить меня!" и толкнул. Во мне словно пружина лопнула. Все завертелось, закружилось, и, когда я очнулся, он лежал на земле. Я нагнулся. Кровь! Тогда я понял, что сделал. По моей палке текла кровь. Ко мне вдруг вернулось спокойствие. Я нагнулся к нему и выдернул у него из кармана пакет. Потом отошел, старательно вытер и вычистил палку и пошел на музыку. Повидал двух-трех человек и пешком вернулся в Царское, где живу у своего приятеля. Вот! – окончил он. – На другое утро я послал ей письма.

Он замолчал и опустился в кресло, закуривая пятнадцатую по счету папиросу.

Патмосов первый прервал молчание.

– Вы должны теперь открыться следователю, – сказал он, – сейчас у него трое в подозрении, и из них двое совсем невинны.

– Но как? Я тогда должен рассказать все? Открыть ее имя! Я не могу! – воскликнул Санин.

– Слушайте. Я помогу вам. Идите к следователю, расскажите ему факт убийства, а причину придумайте, какую хотите. Он любил женщин, был развратник.

– А эти письма? – сказал Санин. – По которым вы додумались?

Патмосов вынул их из кармана и решительно протянул Санину.

– Возьмите их и уничтожьте!

Санин жадно схватил их и воскликнул:

– О, теперь я спокоен! Берите меня!

– Нет, нет, вы сами!

– Согласен.

Патмосов сказал адрес и поднялся с кресла. Волнение душило его. Спокойствие Санина было трогательнее его недавнего отчаяния.

– Я иду! Вам надо приготовиться.

– Я теперь Голиаф! – засмеялся Санин. – В одиннадцать у него в камере!

Патмосов выбежал из мастерской.

Он вернулся домой и тотчас позвал к себе хозяйку, продиктовал ей друг за другом два любовных письма и записку с назначением свидания, подписав их все буквою "В".

– Все!

Молодая женщина встала.

– А теперь вы эти записки покажете мужу, – смеясь, сказала она.

– Да, да! Вы рискуете, – в тон ей ответил Патмосов и потом серьезно сказал: – Вы спасаете честь женщины, как люди понимают ее, и спокойствие семьи.

На другой день Патмосов ехал в Царское Село к Ястребову, который успел послать ему четыре телеграммы.

– Что же вы, дорогой мой, так запропали? Я истомился, ожидая вас.

– Занят был, все этим же делом, – ответил Патмосов и, вынув из бумажника три письма, положил их на стол. – Вот письма, которые я брал. Они ни к чему.

– Я же говорил, – сказал Ястребов, – у него любовниц тысяча! Уберите, Севастьян Лукич.

Он кинул письмоводителю письма и снова спросил Патмосова:

– Ну, что же вы сделали за это время?

– Нашел убийцу, – ответил с улыбкой Патмосов.

Ястребов даже привскочил, и глаза его засверкали.

– Я говорил! Ну, рассказывайте, какие улики? Который из трех?

– Четвертый, – ответил Патмосов. Ястребов упал в кресло и захлопал глазами.

– Вы шутите?

– Нет, серьезно! Где же он?

– Он… – Патмосов поглядел на часы. На них было без двух минут одиннадцать. – Он сейчас будет здесь, у вас.

– Господина следователя можно видеть? – раздался звучный голос.

– Пожалуйте! – крикнул Патмосов, вставая. – Пришел! – сказал он тихо Ястребову.

Тот поднялся с кресла.

– Вот и я! – и на пороге камеры показалась мощная фигура Санина.

Патмосов горячо пожал ему руку и поспешил выйти.

Слух о том, что Санин, этот милейший человек, даровитый художник, оказался убийцей, произвел в Петербурге сенсацию.

Зал суда был битком набит дамами высшего света.

Санин держал себя на суде с благородною простотою.

Он объяснил, как убил Дергачева, и рассказал о мотивах этого убийства.

Дело вышло из-за женщины, которую называть Санин не хотел.

Присяжные признали его виновным в убийстве в запальчивости и заслуживающим снисхождения.

Суд приговорил его к четырем годам каторжных работ.

Лукерья и Резцов судились за кражу и были осуждены: она – на два месяца, а он, как рецидивист, на поселение.

Трехин получил наследство и закутил так, что через месяц очутился в больнице.

Марья Васильевна стала выезжать и в скором времени обзавелась новым покровителем.

Что касается молодого Савельева, то пережитые им позор и страх совершенно образумили его. Он разорвал свои прежние знакомства, поступил к отцу на фабрику, где принялся основательно изучать дело.