Давид Шраер-Петров - Кимоно

«А мне так хотелось ребенка, в котором текло бы хоть немного русской крови», — закончила Акико свой рассказ, горестно вздохнув. Либову ничего не оставалось, как пробормотать сочувственные банальности о том, как рано умер знаменитый художник, и Акико осталась бездетной. Она грустно улыбнулась и поклонилась гостю. Почему-то Либов умолчал, что у них с Ритой тоже не было детей.

Если бы Либова спросили, красива ли эта японская женщина, с которой он встретился при таких загадочных обстоятельствах, ответ показался бы ему затруднительным. У нее было удлиненное лицо, плавные линии которого напоминали две синусоиды, сходившиеся на подбородке. Маленький рот был окаймлен яркими припухшими губами, которые кажутся в наших широтах капризными или обиженными, а в Японии входят в комплекс черт, присущих привлекательной женщине. Вся она (овал лица, плечи, грудь, контуры таза) была сложена из сочетания плавных линий, притягивающих мужчин иероглифами условного языка эротики.

Она снова вышла из гостиной и вернулась с плоским фарфоровым подносом, который поставила перед Либовым. Это было блюдо сашими: сырая рыба четырех сортов, а к ней соевый соус, зеленый японский хрен, янтарные стружки имбиря и плошка отварного риса. Дольки розовой лососины, темно-красной туны, матовой белой рыбы и поблескивающей селедки в окружении свежих побегов зелени создавали скульптурный натюрморт, который возбуждал аппетит, но только ли аппетит? Потом были новые и новые блюда, приготовленные на огне жаровни, в кипящем масле или на сковородке: кусочки овощей, мяса, курицы и прочих даров дикой и культивированной природы, происхождение которых Либов иногда затруднялся определить. Каждый кусочек он запивал саке. Пол и потолок зала, в котором Акико угощала Либова, плыли вокруг него, и это было ласковое, расслабляющее кружение карусели, которое не хотелось останавливать.

Он помнил, что надо поговорить о кимоно, и если понравится, купить. То есть он не забывал думать о практической стороне визита. Даже напоминал себе: «Не забыть, почему я оказался в доме художницы?» Когда Акико ушла на кухню, он осторожно потрогал внутренний карман пиджака, лежит ли там портмоне с иенами, которые пойдут в уплату за кимоно? Все было на месте. На этот раз хозяйка снова принесла чай. И хотя приятное головокружение продолжалось, Либов сделал над собой усилие и спросил: «Милая Акико, не покажете ли кимоно и разрисованные пояса к ним?» Она, казалось, ждала и боялась этого вопроса, и не ответила сразу. Но потом собралась, словно перешла черту: «Пойдемте, кимоно находятся в моей мастерской». Дом был обширный с переходами, лестницами, галереями, многочисленными дверями, выходившими в сад или отрывавшимися во внутренние помещения. Мастерская Акико была во флигеле, в саду. Ветки сакуры склонялись, отягощенные цветами. Либов почувствовал новую волну опьянения.

Они вошли во флигель. Это была мастерская художницы. На стенах висели кимоно, сшитые из шелковой ткани, усыпанной бело-розовыми цветами сакуры. Под ними на столиках, которые играли роль мольбертов, лежали пояса. Пояса были разрисованы оригинальным орнаментом, нанесенным на бело-розовый фон. Всмотревшись, Либов различил сценки из деревенской жизни: сбор урожая, посадка риса, работы в саду, или зарисовки рыбаков, вытаскивающих сети с морской живностью. «Которая из моих работ вам нравится больше других?» — спросила Акико, подождав, пока гость осмотрит работы. «Мне нравится каждое кимоно. И, конечно же, рисунки на поясах», — ответил Либов. «Спасибо, но так не бывает, чтобы все нравилось одинаково. Это как женщины, если принять их за одну из красот природы. Разве вам одинаково нравятся все женщины?» Из бара, стоявшего в углу мастерской, хозяйка принесла фарфоровую бутылочку саке, на этот раз большего размера, чем раньше. Либов потянулся к саке с готовностью. Он был явно смущен и затягивал ответ на вопрос художницы: «Какое кимоно вам понравилось больше других?» Впрочем, речь шла не о самом кимоно, потому что без примерки, даже приблизительной, он не мог судить, подходит ли? Оставалось выбрать пояс, рисунок которого повторялся во всю его длину. Он выпил еще саке.

«Так ведь и при цветении сакуры каждый цветок чуть-чуть отличается от других, складываясь в орнамент, который воспринимается как единый рисунок весны», — подумал Либов.

«Как ни странно, выбор поясов напоминает пересадку сердца, которое приживается только при полной совместимости. А если нет — происходит отторжение. Выбирайте кимоно и к нему пояс так, чтобы вашей жене понравилось», — сказала Акико, показывая жестом, что Либов волен выбирать то, что ему покажется подходящим. «Значит, дело решенное, — удовлетворенно подумал Либов. — Она готова продать кимоно!» Он ходил по мастерской от одного столика к другому, снова рассматривая в подробностях рисунки на поясах. Наконец, выбор его пал на пояс, разрисованный красными рыбами. Рисунок был так мастерски выполнен, что чем дольше Либов всматривался в него, тем сильнее хотелось подарить его Рите. Тому была причина, выражаясь по-старомодному: сердечная тайна.

Это было давным-давно. Во время медового месяца Либов и его молоденькая жена Рита путешествовали по черноморскому побережью Крыма и набрели на развалины древнегреческого города Херсонес. Обломки беломраморых колонн разрушенного варварами храма торчали из накатывающихся бирюзовых волн прибоя. Либов и Рита стояли молча у кромки прибоя. Через плечо у Либова были перекинуты его сандалии и ее босоножки, сцепленные пряжками. Молча они смотрели на остатки древнего храма. Причиной их неразговорчивости была размолвка, произошедшая утром, когда они завтракали в какой-то харчевне. Комната, которую они сняли на ночь в ближней к музею рыбацкой деревушке, была, в сущности, сараем. Матрацы казались набитыми булыжниками, а койка, которую хозяева выдавали за супружескую кровать, была старой рухлядью шириной едва ли на полтора человека. Они экономили на каждом рубле и досадовали на себя из-за судьбы родиться в стране, где на роду написано оставаться всю жизнь бедным интеллигентом, получающим мизерную зарплату. Особенно был ущемлен Либов, который не в силах был при аспирантской стипендии организовать достойный медовый месяц для Риты. Правда, сама Рита никаких претензий не высказывала. Радовалась жизни, какая она есть, а Либов, бывало, не радовался, а злился на самого себя. Так они молча стояли в набегающих и откатывающихся синих волнах, пока не решили заглянуть в главное здание музея и осмотреть экспозицию. Собственно музей был деревянным большим крашенным в карминные тона сараем и никак не мог соперничать по красоте с развалинами храма. Чтобы хоть немного украсить музей, экспонаты которого помещались за стеклянными витринами, в один из углов зала был встроен аквариум. Среди колеблющихся водорослей плавали диковинные рыбы разнообразной формы и цвета: черные, оранжевые, полосатые, желтые. Они были круглые, продолговатые, треугольные, плоские. Либова поразило их полное равнодушие друг к другу. Они как будто не замечали остальных рыб, даже своих двойников. Они были лишены ощущения влюбленности, когда жить в одиночку становится невозможным и начинаешь искать кого-то, кто подходит к тебе, как ключ к замку. Ведь влюбленность предполагает желание соединиться, одинаково видеть и оценивать жизнь, готовность приобщить любимого/любимую к чему-то поразившему тебя, выходящему за рамки обыкновенного быта, будь это улица города, ловушка домашнего обиталища или прозрачная тюрьма аквариума. «Посмотри, — воскликнула Рита, — одни только красные рыбы все время плавают вместе!» Либов увидел стайку красных рыб. Они были, как метафора любви, потому что любовь неразделима. Либов и Рита провели весь день в Херсонесе: купались, бродили между обломками колонн, валялись на песке, а под вечер разыскали ресторанчик, где готовили караимские пирожки и подавали к ним кислое белое вино, которое хотелось пить до бесконечности. Они вернулись в свою комнату, в которой провели предыдущую ночь. Кровать больше не казалась им тесной и неудобной, а зеленая крымская луна заглядывала в окошко, озорно подмигивая. Они не закрывались от луны и любили друг друга всю ночь, только иногда забываясь в коротком сне.