Владимир Короткевич - В шалаше

В детстве он мне не нравился. Вечно такой, словно его собаки рвали, вечно зубы скалит. Ершистый какой-то, злой. Было как-то — ну совсем как твой, — с четырьмя хлопцами сцепился… Да-а. А годы шли. И часто бывало: он на одном берегу речушки пасет, а я на другом. Наколола однажды ногу, сижу плачу. Слышу, зовет: "Эй, трилистник прикладывай!" Через несколько дней пришла на берег — мотается на лозовой ветке белая тряпочка. Я подошла — под кустом лапотки лежат, аккуратненькие такие. А он с того берега зубы скалит. Переплывал, чертов дух. А могли ж подстрелить… И так хорошо сплел, хоть ты квас ими пей.

Я тем часом ладная девка вымахала, хоть снопы вози. И все время примечаю: таращит он на меня глаза.

Так и пошло. Когда знаем, что никого близко нет, словом перекинемся.

Потом он стал говорить, что уж я его прямо приворожила. А я в ответ только посмеиваюсь:

— Ну и что из того? Разве ж с тобою на вечеринку пойдешь? У вас паны, у нас — "понасы" [1] Понас — господин (литовск.). . И вот она — граница.

Зимой однажды собрались на вечерку, поем. И тут, гляди-ко ты, он на пороге!

Хлопцы хотели было побить его. Нечего, мол, чужих приваживать. Ну я им так отрезала, что они сразу языки поприкусили.

— Дурень, — говорю Алесю, — тебя ж на границе убьют.

— А я недаром такую ночь выбрал, — и смеется, зубы скалит. — Завируха такая, что черта с два они следы мои заметят.

Стали танцевать. Я ему и говорю — не нужен ты мне, у меня такими, мол, хоть заборы подпирай. А он не верит.

— А-а, ты, — говорит, — брешешь все. Это ж быть такого не может, чтобы я — да не понравился.

И сказал, что придет за мной, что нет ему от меня дороги. Ночь назначил.

Только ушел — стрельба началась.

Так мы и потеряли один одного. Потом — война. Я связной была. Ну и закрутилась карусель. Немцы, гоняются за партизанами, партизаны — за немцами. И вот однажды приходит перед рассветом человек. Смотрит, улыбается.

— Не узнаешь? — говорит.

Я глянула — боже мой! Алесь. Заросший, ожесточенный весь какой-то. Только взгляд из-под лохматых бровей веселый. Оказывается, он тоже связной. И узнала я, что ничего он не забыл, что, как и раньше, женился бы на мне, если только я не против.

А меня ну просто черт какой за язык дергает: не хочу — и все. И тянулось это с год, видать. Уж как ни просил он меня, каких слов ни говорил — не хочу, и все. Кошкины забавы — мышкины слезки.

И вот однажды явился он ко мне поздно и не успел до утра уйти. Решила я спрятать его в старой яме бульбяной на огороде. Там не найдут.

Еще и пошутила:

— Не надоест тебе целый день на хату да на меня глядеть?

— Самый смак, — отвечает.

И принес черт в этот день немцев. Начали людей хватать для отправки в Германию.

Меня уже было и в колонну загнали, да я как-то вырвалась и канавой, а потом по заборам — до хаты. Но заметили-таки, собаки, и за мной. Заскочила я во двор — и на чердак.

А он все это из ямы видит. На чердаке у нас солома лежала. Зашилась я в солому за трубой и сижу.

Слышу — ищут. Перетрясли все в хате. Скрипят ступеньки — лезет кто-то по лестнице. Остановился, дышит тяжело.

— Вайбе! — орет. — Выходи!

Я сижу как мышь под веником. И вдруг автоматная очередь, просто по соломе. Если б не труба… А тут кто-то во дворе залился, как гончак на зайца.

— Ай-я-я-яй, ай-я-я-яй! Вот он! Вот он!..

И слышу, тот, что стрелял, скатился с лестницы. Началась стрельба. Рвануло что-то.

Глянула я в щель. А это мой Алесь выскочил из ямы — и бежать, как лиса, чтоб охотника от норы увести. Он и гранату бросил.

Бежит, бежит по ровному полю, а они по нему стреляют.

Он в кустах исчез, а обо мне они забыли. Погергекали что-то по-своему и пошли.

Потом я бросилась по следу и нашла его в канаве. Глаза песком присыпаны, кисть левая на жилочках висит.

Дотащили его бабы до хаты. Он руку потрогал и говорит:

— Режьте…

Дали мы ему самогону и отрезали мускулы, на которых рука висела. Потом, когда он в сознание пришел, я склонилась над ним:

— Алеська, добрый мой, любый!

— Ничего не вижу, — говорит он.

— Алесь, милый ты мой. Будешь видеть.

А он повернулся к стене и глухо так ответил:

— Не хочу я тебя видеть. Иди…

Известно, он считал, что раз с ним такая беда случилась, так не ему про меня думать. Куда там, мол…

А я только губами к нему, к щеке:

— Прости ты мне… Я ж тебя очень люблю. Ты ж такой мой добрый, единственный мой.

И с той поры мы вместе. Выходила я его в отряде. Через какое-то время стал он видеть. И такое для меня счастье было — ничего, кажется, больше не надо.

— И как же, тетенька, — спросила молодая, — до сих пор хорошо живете? И не такие уже вы богатые…

— Зачем оно нам — богатство. Главное — вместе мы.

Женщины замолчали. Видно, спать улеглись.

Эти люди рассуждали иначе, чем он. Михаил вздохнул, закурил вторую папиросу.

Дождь всё шелестел над самой головой, спорый, ровный, и под шум дождя Михаил незаметно заснул.

Снилась ему степь, что начинается на юге Белоруссии. Широкая пыльная дорога, колючие лучи солнца. На возвышенности все в красном мареве и сами красные стоят люди с лопатами. И вдруг он слышит удивленный голос. Кто-то бежит к нему с пригорка:

— Вернулся, вернулся!

Ее руки берут чемодан…

— Ребята! — кричит она. — Он вернулся! Он с нами!

И прижимается к нему.

— Нет, — говорит он, — я только посмотреть. Я мужчина. У меня достоинство.

Гаснет, делается грустным ее лицо. Чужая, совсем чужая, — а когда-то своя, — она стоит рядом с ним. Исчезает…

Михаил застонал во сне.

Это было так страшно — без нее, так страшно, как никогда не было наяву. Он проснулся и сел, весь содрогаясь.

— Марьяна! — крикнул он, как только сон отпустил его горло.

Стояла тишина. В шалаш заглядывало солнце.

Михаил не помнил, как схватил чемоданчик, как выбрался из шалаша.

Дымилась мокрая черная земля, лучи купались в лужах, яблони млели в мокрой истоме. А на липы и кусты больно было смотреть.

И порхала, перелетала с дерева на дерево, с ветки на ветку возбужденная до сумасшествия малиновка. Пела так, что сад звенел.

— Понимаете, понимаете, понимаете?! Понимаете, солнце есть! Оно не пропало! Оно есть! Есть!

Далеко садом шли девушка и дородная женщина, которую согнули не годы, а работа. Они о чем-то разговаривали.

А малиновка звенела и звенела:

— Солнце есть!.. Есть!..

И под это пение Михаил быстро пошагал к дороге. А мир весь превратился в симфонию звуков, искр, запахов.

"Я обязательно расскажу ей, что услышал ночью, — думал Михаил. — Все будет хорошо. Любовь не отступает, она не отступает никогда. Я сумею убедить ее или она меня — разве не все равно? Разве плохо стать рабочим на раскопках? Жариться под солнцем, смотреть в ее глаза, целовать ее, горячую от полуденного жара, когда за курганом гаснет закат…"