Николай Дежнев - Прогулка под зонтиком

— Что стоишь, заходи! — Звук голоса разнесся над тихой водой.

Я стоял на крошечной пристани, раскрытой ладонью протянутой городом к реке. Сам городок, маленький и зеленый, лежал за моей спиной на высоком берегу. От досок настила к нему вела ветхая, вросшая в косогор лестница, увенчанная почерневшей от времени ажурной беседкой, какие в старые времена любили ставить над открывавшимся взгляду простором. Было время белых ночей. Призрачный свет, рассеянный и неверный, растворялся в холодном, насыщенном влагой воздухе, наполнял до краев плоскую чашу низины. На другом берегу, изумрудно зеленея, раскинулись луга, и дым костра ночного столбом уходил в высокое небо. Лягушачий хор заливался в осоке.

— Пошевеливайся! — Матрос нетерпеливо махнул рукой. — Пароход у нас веселый, не пожалеешь…

Где-то открылась дверь, и прямоугольник света, ломаясь, упал на палубу. Я ступил на скрипучие доски сходней. Пристань качнулась, подалась куда-то в сторону и вскоре совсем растаяла в серебристой мгле. Матрос ушел, проявив к моей судьбе полнейшее безразличие.

— Вам ведь не хотелось уезжать, правда? Вас что-то связывает с этим городом?

Я обернулся. После долгого сидения тело ныло и холод скованности выходил из меня крупной дрожью. Я рассчитывал сидеть до утра и уже задремал, когда, открыв вдруг глаза, увидел перед собой пароход. Беззвучно и плавно он выгребал из лежавшего на воде тумана. Так в детстве в сладком сне является нам окутанный седыми облаками сказочный замок.

Женщина приблизилась. В причудливом свете ночи я увидел ее лицо. Теперь, вспоминая, я нахожу его красивым, как, впрочем, со временем становится красивым все безрассудно утраченное нами. Меня поразили глаза, в их выражении я прочел ожидание чуда. Наши взгляды встретились, и сердце мое сжалось от неосознанной тревоги. Мне стало страшно от пришедшего вдруг понимания неотвратимости потери.

— Вы тоже это почувствовали? — Она пыталась рассмотреть меня в черной тени навеса. — Как-то сразу стало неуютно и тревожно… Наверное, всему причиной освещение. Оно точь-в-точь как при затмении, и поэтому беспокойно на душе. — Она помолчала, глядя на серебрившуюся у борта воду, добавила: — И еще, конечно, одиночество. Человек ведь обречен быть одиноким. Нам так легко докоснуться друг до друга, но понять… — Она так и сказала — «докоснуться», как, наверное, говорила в детстве. — Мы едины в момент душевного порыва, но стоит ему пройти, как человек снова низвергается в темницу своего «я». Беспричинная тревога, должно быть, сродни температуре, только болеет не сердце, а душа…

Она замолчала, замерла, облокотившись на поручень. Где-то внизу играла музыка, чувствовалось движение. Мимо проплывали расплывчатые силуэты берега. Вода журчала под бортом, будто само время несло наш пароходик по реке вечности. Иногда берег придвигался, и тогда из зеленого размытого пятна к нам тянулась одинокая ветка.

— Я знаю, что вы думаете. — Женщина улыбнулась в пространство. — Впрочем, может быть, вы и правы. Только чувствовать и ощущать потребность в чувствах — разве это сумасшествие? Сгоришь?.. Конечно, сгоришь, как свеча…

Ее окликнули. Не помню имени, не помню слов. Она заторопилась, взяла меня за руку и сильно сжала:

— Я найду вас, мне с вами хорошо. Вы все так тонко чувствуете и говорите…

В следующее мгновение ее уже не было рядом. Внизу с новой силой грянула музыка, и пароход содрогнулся. Я постоял еще немного, прислушиваясь к плеску волн и стараясь хоть что-то понять. Тщетно. Предутренний туман ложился на луга.

Внизу, в теплом до духоты чреве парохода, гремел карнавал. Белые короткие вспышки прожекторов выхватывали из темноты танцующие пары. Свет гас, но я все еще видел застывшие лица и позы людей. Оркестр неистовствовал. Кто-то сунул мне в руку стакан. Я сделал глоток. Горло обожгло, но блаженное тепло уже растекалось по скованному телу. Кто-то хлопал меня по плечу, толкал, подливал еще. Все говорили разом, и от этого и от грохота оркестра все плыло у меня перед глазами. Хаос царил на земле, хаос царил в зале, и я был частичкой этого хаоса, затерявшейся среди других и оттого счастливой.

— Всех благ не заграбастаешь! — пел кто-то в черном, извиваясь у микрофона.

— Бум! Бум! Бум! — вторил ему барабан.

— Всех денег не нахапаешь! Ша, ша, ша… — звенели медью тарелки. — Всего, что ни нальют тебе, не выпьешь никогда!..

Меня тащили в круг, и вот я сам уже выделывал замысловатые па и зависал, и растворялся в согретом телами плотном воздухе. Все смешалось и плыло в моей бедной, блаженной голове, и черная маска обезьяны уже грозила мне пальчиком, призывно смеясь большим женским ртом. Обезумевший прожектор метался по залу, певец завывал… я увидел ее!

— Пустите, пустите меня! — заорал я что было сил и начал расталкивать танцующих, но они лишь смеялись, еще теснее смыкая круг.

Когда я наконец выбрался на палубу, она была уже там. Похолодало. Нежный цвет зари тоненькой каемкой окрасил горизонт. Туман почти совсем рассеялся и лишь кое-где лежал клочками на воде.

— Вон, видите, — она показала рукой, — это колесо обозрения, а рядом качели и гигантские шаги. Когда ветер, все скрипит и стонет на разные голоса, и от этого становится жутко.

— Зачем они здесь посреди поля?

— Как вы любите слово «зачем»… — Женщина покачала головой. — Зачем они здесь?.. Зачем мы здесь?.. Просто так уж устроена жизнь, прогулка под радужным зонтиком. Впрочем, все это лишь игра в слова, а от них устаешь. — Она зябко передернула плечами. — Вот уже и рассвет. Ночь иллюзий прошла, а утром… утром мы все, все забудем. Что мне до вас? Что вам до меня?..

Она пошла вдоль борта, придерживаясь рукой за поручень. Сто тысяч псов завыли разом, сто тысяч кошек заскребли у меня на сердце. Моя бедная пьяная душа рвалась на части.

— Я… я увижу вас завтра?

— Непременно! — Она обернулась, улыбнулась грустно и устало. — Только берегитесь, утро не знает миражей и снисхождения ночи!

Когда я открыл глаза, был день. Уборщица в синем халате переходила от стола к столу, собирала пустые бутылки. Тяжелый запах застарелого табачного дыма и кислых окурков висел в воздухе, не давал вздохнуть полной грудью. Я все вспомнил. Заспанный и мятый, я пересек разоренный зал и вышел на солнечный свет, вышел в город, куда стремился попасть всего лишь несколько часов назад. Я ничего не чувствовал, ни о чем не думал, и на душе у меня было пусто и пыльно, как в заброшенном колодце.

— Брось, — сказал мой друг, — не трави себя. Знаем мы, как это бывает. Видишь ли, — сказал мой друг, — живем тускло, вот несбывшееся и бунтует. Ты все придумал, — сказал мой друг, — а это опасно, несбывшееся отравляет…