Александр Эртель - Мужичок Сигней и мой сосед Чухвостиков

Впрочем, надо отдать ему справедливость, относился он к сплетням не как к пустому препровождению времени, а как бы к некоему государственной важности делу. Ничем нельзя его было так обидеть, как легкомысленным, смешливым отношением к сплетне. Он тогда до невероятности насупливал брови, ожесточенно чесал всегда плохо выбритый подбородок и в конце концов, глубоко нахлобучив свой бархатный, старомодный картуз, с немым достоинством удалялся от дерзновенного. Но зато не было для него и большего удовольствия, как если кто вдавался с ним в серьезное, основательное рассуждение по поводу той или другой сплетни. Он становился тогда важным и внушительным; строго и неукоснительно определяя одно за другим все свойства разбираемой сплетни, нередко ударялся даже в философию, и оставлял в покое эту злосчастную сплетню не иначе, как по извлечении из нее целого вороха более или менее мудрых (хотя всегда чрезвычайно лаконичных) умозаключений. Сплетни заменяли ему газеты, которые он терпеть не мог. Все, что делалось в околотке, всегда первому и всегда во всех подробностях было известно Чухвостикову. По многим селам и деревням у него бывали специальные агенты, в большинстве случаев старики и старухи, которые, по мере накопления материала, приезжали и приходили к нему на хутор, где за вечно шипевшим самоваром и выкладывали всю подноготную.

Кроме этой слабости Андрея Захарыча (если только это слабость), он имел и еще две. Был привержен к охоте с дудочкой на перепелов и питал непреоборимую страсть к рыболовству. В известные времена года одна из этих трех слабостей (уж будем их так называть) непременно имела перевес в Чухвостикове, хотя и не заглушая двух остальных… Так, например, с осени и до весны особенно сокрушительно свирепствовала жажда сплетен, летом же перемежались и перепела и рыба. Впрочем, кроме июля, перевес был всегда на стороне рыбы. К несчастью, на земельке Андрея Захарыча вместо пруда находилось какое-то гнусное болото, и вот почему, начиная с весны и кончая осенью, он частенько-таки навещал мой хутор. У меня был хотя и маленький прудок, но зато чрезвычайно изобилующий карасями.

– Ну, батенька, – встретил я Андрея Захарыча, когда он входил в комнату, – ведь ловить-то сегодня некому! Один Михайло дома, да и тому сейчас приказал ехать в Березовку, повестить о пахоте.

– А Семен?

– Семен в городе.

– Ах ты господи, какая досада-с, – опечалился Андрей Захарыч, рассеянно здороваясь со мною, – а я, как нарочно, сегодня и Федьку своего не взял-с… Ах, какое горе-с!..

– Ну, вот…

– А-ах, ах! – Чухвостиков насупил свои густейшие брови и недовольно сморщил лоб. – А вы изволили слышать: у Вертаева-то конторщик сто тридцать два целковых потерял, да-с! – Тут на мгновение было оживился он, но, уже не дожидаясь от меня ответа, опять поник головою. – Ведь вот тебе горе-то-с, вот! – Он частыми шажками заходил по комнате, с нервной раздражительностью пощипывая щетинистый подбородок и беспрестанно поддергивая, почему-то вечно сползавшие, панталоны.

– А священник-то Крутоярский, отец Вассиан, жеребца в Полетаеве купил-с, сто два целковых…

– Какой масти? – спросил я, вознамерившись разговором на любимую тему Андрея Захарыча отвлечь его от грустных мыслей.

– Вороной-с, правая – задняя нога в полвенца белая, – не задумываясь, ответил Андрей Захарыч и, вдруг обратившись ко мне, внушительно произнес: Вот я и думаю, Николай Васильич… Ежели взять с одной стороны пастырь-с… и ежели опять – стадо-с, овцы – по писанию. Ну, купил он там жеребца-с…

– Ну-с, так как?

Но Андрей Захарыч внезапно отвернулся, ожесточенно вздернул панталоны и, сокрушительно воскликнув: «Ведь кто это знал-с, кто это знал-то-с!» заходил по комнате.

– Это вы насчет жеребца? – участливо спросил я.

Он круто остановился и недоумевающе взглянул на меня, потом развел руками и опять заботливо зашагал по комнате.

– Зорька-то благотворная-с! – как бы поясняя, проронил он на ходу, и затем меланхолически добавил: – У Дурманина овцы колеют-с…

– Зараза? – коротко спросил я.

– Небрежение-с! – так же коротко, но с несомненным оттенком злорадства ответил Чухвостиков (он терпеть не мог дурманинского управляющего, страстного любителя газет, политикана и гордеца Семена Андреича) и затем, тяжело вздохнув, несколько укоризненно произнес: – Э-их, теплынь-то-с, теплынь-то матушка!..

Мне даже стало жалко Андрея Захарыча. Если бы была хотя маленькая возможность не посылать Михайлу в Березовку, я, конечно, предоставил бы его в распоряжение Чухвостикова, но дело в том, что посылать было нужно, необходимо. Сам я ловить рыбу не умел, а, между тем, для ловли бреднем непременно нужно двоих, то есть требовался еще один человек, помимо самого Андрея Захарыча… Одним словом, не представлялось никакой возможности устроить ловлю. Приходилось иными способами отвлекать гостя от удручающих его мыслей, и я попросил Анну подавать поскорее самовар.

Менее чем через полчаса самовар уже клокотал на балконе, и Анна возилась у стола, расстанавливая посуду. При взгляде на Анну озабоченное лицо Андрея Захарыча вдруг оживилось, он как-то удивленно взмахнул бровями и даже, если не ошибаюсь, улыбнулся.

– С ней бы? – радостно обратился он ко мне.

– Чего? – удивился я.

– Рыбу, ежели-с…

Я не утерпел и засмеялся. Андрей Захарыч вдруг ужасно переконфузился, как-то чрезвычайно скоро перевернулся на одной ноге и стремительно вышел на балкон. Он, видимо, что-то сообразил. Это было заметно даже по тем враждебным взглядам, которыми он искоса окидывал Анну, как бы укоряя ее за тот прекрасный пол, к которому она имела глупость принадлежать.

Чай уж был налит, и от него тоненькой душистой струйкой вился беловатый нар.

Прямо перед балконом тянулся маленький садик, в котором, впрочем, кроме густого малинника да нескольких групп только что начинавшей зацветать сирени, ничего не было. За садиком тихо покоился прудок, отражая еще не прогоревшую зарю, глубокое, чистое небо да высокий и зеленый как лук камыш, с мертвою неподвижностью стоявший в теплом, безветренном воздухе. Часто гладкая как стекло поверхность пруда колебалась, и небольшие круги расходились по ней слоистой рябью: то играла рыба. Иногда даже над водой проворно мелькали серебристые, блестящие пятнышки…

Ничто не нарушало тишины. Только наш самовар монотонно тянул свои унылые, тихо звенящие песенки, да где-то чуть слышно турлыкала лягушка и печально стонала выпь.

Чухвостиков угрюмо молчал, от времени до времени недовольно оглядывая прудок.

– У Чумакова кобеля овчарного отравили-с, – брюзгливо, а отчасти даже и пренебрежительно произнес он, не поворачивая ко мне головы, и затем чуть слышно прошептал: – Эка ведь играет-то, эка плескается!..

Читать дальше