Александр Эртель - Мужичок Сигней и мой сосед Чухвостиков

– Не слыхать, кто? – полюбопытствовал я.

– Ванька Архипов, из Крутоярья, – задумчиво обозревая окрестности, ответил Андрей Захарыч, и вдруг опять оживленно, всем корпусом повернулся ко мне.

– Вентеря есть у вас?

Мне просто горько сделалось. Я даже не решился сразу ответить… А между тем Андрей Захарыч не унимался: он уж порывисто вставал с кресел. Лицо его просветлело, и в суровых до того глазах засверкали ласковые искорки…

– С вечера ежели поставить-с, – чрезвычайно возбужденным голосом начал он, – а обaпол полночи…

– Да нету вентерей-то! – тоскливо отозвался я.

Андрей Захарыч опешил; он даже не нашелся, что сказать, – так сильна была у него уверенность в непременном существовании вентерей на моем хуторе. Лицо его окуталось мраком, глаза спрятались под сдвинутыми бровями…

– А верши? – каким-то упавшим и даже почему-то мгновенно осипшим голосом спросил он.

Я уж было, с решимостью отчаяния, собирался ответить ему, что и вершей нет, как вдруг совершенно неожиданно у балкона появился Михайло. Он застенчиво мял в руках шапку и бросал заискивающие взоры на Андрея Захарыча. Впрочем, отпечаток несомненного внутреннего довольства чем-то ясно был виден на его как бы смущенном лице. Я был отчасти рад, что он подошел к балкону в такую критическую для меня минуту, но вместе с тем и очень неприятно удивился, потому что предполагал, что он уже в Березовке.

– Ты чего же это не едешь-то до сих пор? – спросил я.

– Да я вот насчет рыбы все, – переминаясь с ноги на ногу, ответил Михайло, опять-таки умильно взглядывая на Андрея Захарыча, который при одном упоминовении рыбы вдруг весь распрямился и трепетно приподнял брови.

– Ну? – торопил я Михайлу.

– Ну, ну? – нетерпеливо любопытствовал Чухвостиков.

– Тут мужичок у нас ночует, – Сигней.

– Какой Сигней?

– Калинкинский. Он ноне-то не допахал, – ну, так и ночует…

– Зови, зови его, чего ж ты! – ужасно загорячился Андрей Захарыч, поспешно вскакивая с кресла и яростно поддергивая панталоны. Но Михайло, не обращая ни малейшего внимания на его горячность, тем же ровным и чрезвычайно вразумительным голосом продолжал:

– Еще сын у ево, у Сигнея-то, Митрофан… Митрофаном звать… И только он, Митрофан-то, в Лущеватку уехал, за палицей… Палица-то сломалась у них… Пообедамши уехал…

– Ну, поговорил бы ему, Сигнею-то этому: рыбу, мол, ловить… Только сам-то поезжай, – прервал я Михайлу.

– Сей минут! Я уж говорил; он бредень сымает…

– Вот и отлично! Ну, ступай теперь.

Но Михайло все стоял.

– И только он лошадям мякинки просит…

– Пускай возьмет. Да поезжай сам-то скорей!

– Сей минут! – повторил Михайло, и затем печально добавил: – И штоб водки два стакана… потому – как вода… и, значит, кабы сын… эт Митрофан-то!.. А неежели мне, говорит, поштенному человеку… И опять, говорит, ломoта… Кабы ежели не ломoта…

– Все? – нетерпеливо спросил я.

Михайло разом остановился и, слегка вздохнув, сказал, что все.

– Ну ладно. Ступай в Березовку!

– Я – сей минут… Духом-с! – уже весело заключил он и быстро исчез. Немного погодя бойкий топот Копчика по твердо убитой дороге дал нам знать, что Михайло действительно скатает «духом» в Березовку.

Когда Андрей Захарыч напялил на свое тощее, костлявое тело костюм, специально предназначенный им для рыбной ловли, и мы подошли к тому месту пруда, от которого нужно было «заходить», мужичок Сигней уже сидел на корточках около бредня, раскинутого по отлогому бережку, и, старательно распутывая мотню, выкидывал из нее мелкие камешки, раковины, сухую тину и тому подобную дрянь, насорившуюся в прошлую ловлю.

– Эх, бреденек-то, господа поштенные, ста-ре-нек! – встретил он нас, неторопливо становясь на ноги и низко кланяясь.

Мужичок Сигней смотрел чрезвычайно симпатично. Седые кудри на голове, румяные, свежие щеки, сивая окладистая бородка, маленькие, слегка прищуренные глазки, тонкая и как бы насмешливая, но вместе с тем и ласкательная улыбка, – все привлекало в нем. Только певучая речь его была чересчур уж льстива и вкрадчива. Правда, частенько сквозь эту вкрадчивость просвечивала ирония, но только опытный да опытный человек мог уловить ее: так незаметно змеилась она в ворохе льстивых фраз. Он был низенький, коренастый и необыкновенно широкоплечий.

– Старенек, господа поштенные, ста-ре-нек! – повторил он, медленно растягивая слова.

– Какой есть, – сказал я.

– Вот это ты верно! – как бы пораженный справедливостью моего замечания, воскликнул Сигней, – это уж какой есть… Не стать его теперь бросать-то…

– Ты – Сигней-то? – прервал его Чухвостиков, ежась и вздрагивая в своем чересчур легком костюме, в котором он походил на какую-то ощипанную птицу до нелепости громадных размеров.

– Мы будем, сударь ты мой, мы… А ведерку-то кто поносит? Аль уж ты рученьки-то свои белые потрудишь! – обратился он ко мне.

– Я.

– Ишь ты ведь, – с каким-то почтительным удивлением заметил Сигней и взялся за бредень. – Господи, владычица небесная!.. Ну-ко, благословясь… Ты уж, барин, первый-то заходи, – ишь, маленько быдто порослей меня будешь-то… Что поделаешь! не дал мне бог роста, не дал… Я уж от бережка похлопочу… Тоже ведь с умом надо… Постараюсь, постараюсь вашей милости… отчего добрым людям не послужить…

Рыболовы, осторожно ступая, зашли в воду и тихо потянули бредень. Андрей Захарыч как-то всхлипывал от холода, но удерживался и ни разу не вскрикнул; вода доходила ему по горло, а иногда и выше, и тогда он, порывисто захлебываясь, подпрыгивал и проходил на цыпочках глубокое место. Лицо его посинело и страшно вытянулось. Изумительно вытаращенные глаза с каким-то жадным любопытством и чрезвычайно сосредоточенно были устремлены на воду.

Мужичок Сигней шел от берега. Вода в редких случаях доходила ему до пояса. Он не переставал вести полушепотом разговоры:

– Тяни, сударь, глыбже… тяни!.. Растягивая бреденек-то… растягивай его… Нижей ко дну-то пущай… И-их, молодец ты, как я погляжу!.. Вот и барин… что твой заправский рыбак… Наперед-то, наперед-то клони… так, так… Ну, теперь уж она наша!.. это как есть…

– Выволакивать, полагаю? – страстным полушепотом осведомился Чухвостиков.

– В усыночек-то [1], барин, в усыночек-то… Трафь в усыночек… так, так, так… Вот и барин! – одобрительно отзывался Сигней, возвышая голос и выволакивал бредень. Андрей Захарыч, чуть не бегом, тоже выносился с своим «крылом» на берег. Волна хлынула вслед за ними и разбилась мельчайшими брызгами. В мотне заблестела отчаянно трепыхавшаяся рыба. Андрей Захарыч, с радостной дрожью в голосе, требовал ведро. Я налил в него воды и поставил к бредню. Измокшие и перезябшие рыбаки с лихорадочной поспешностью выбирали крупных карасей и бросали их в ведро; мелочь пускалась обратно в пруд. Рыба, предназначаемая для ухи, грузно шлепалась о звонкие стенки ведра и беспомощно билась в тесном пространстве; пущенная же опять в пруд шаловливо ударяла хвостиком по его темной поверхности и моментально исчезала в глубине. Взбаламученная рыбаками вода подернулась маленькими волнами. Когда эти волны дошли до камыша и разбились в нем тихими всплесками, он вдруг как бы проснулся. Казалось – ветер пробежал по его темно-зеленой поверхности и встревоженно зашуршал молодыми, шероховатыми листьями.