Александр Эртель - Визгуновская экономия

– Какая же ловля осенью? – заметил я.

– Ловля-то какая? – Он на мгновенье задумался. – Ну, ничего ловится… Вот вчера два карася поймал… Все глядишь… – Он не докончил.

В это время к нам подошел плотный и необычайно солидный мужик, в поддевке из обыкновенного крестьянского сукна и высокой новой шляпе. Он степенно и медлительно раскланялся с нами и спросил рыболова:

– Что, Лупaч, не бывал еще Ерофей-то?

– Нет, нет еще, не приезжал, – торопливо ответил Лупач, насаживая на удочку червя.

Солидный мужик, осторожно подобрав полы поддевки, присел около нас.

– Что, Лупач, все ловишь? – снисходительно усмехнулся он.

– Ловлю все, – произнес Лупач.

– Хм… Лучше бы ты мне кафтан зачинил… Намедни поповы собаки расхватили… Ведь как, аспиды, располыхнули-то? – во!..

– Починю ужo…

– Почини, почини – это ты можешь… Что ж, почини, покровительственным тоном произнес мужик, небрежно поковыривая палочкою землю.

Мало-помалу завязался у нас разговор с солидным мужиком. Он все хвалил: и барина, и приказчика, и порядки экономические… «Одно слово простота!» – заключил он свою хвалебную речь. Я поинтересовался: хорошо ли живут мужики. Вопрос, видимо, затруднил его.

– Да как тебе сказать, – произнес он, пристально рассматривая свои громадные сапоги и старательно ощупывая их толстую кожу, только что смазанную дегтем, – нельзя сказать, чтоб хорошо… Нет, нельзя этого сказать!.. Известно, есть дворов пяток… это нечего говорить – есть… Ну, а то – плохо, правду надо сказать – плохо!

Я удивился, как при такой простоте экономических порядков все-таки плохо живут мужики.

– Это верно, что простота! – подтвердил мужик, – и из земли, и из кормов… И заработки опять… Одно слово – вечно бога молить!

– Не понимаю, почему вы плохо живете? – заметил я, – может, пьянство сильное?

– Нет, зачем пьянство… У нас этого нету… Ну, знамо, нельзя без того, чтоб не выпить лишнего – покров там, масленица, – а чтоб пьянства, нет – пьянства нету…

Мы замолчали.

– А вот видишь, милый ты человек, – окончив осмотр сапогов и слегка вздыхая, заговорил мужик, – как тебя называть-то?

Я сказал.

– Ну так вот, Миколай Василич, – дарёнка [6]у нас… Дарёнка {3} 3 Дарёнка – дарственный надел, который народ прозвал «сиротским» и «кошачьим». По согласованию с крестьянами помещик, на основании одной из статей Положения 19 февраля 1861 года о выходе крестьян из крепостной зависимости, мог «подарить» им четвертую часть указного земельного надела (почему дарственный надел еще называли четвертным), удержав за собой три четверти. Надел этот был обычно меньше десятины, так что «дарёнка» вела к окончательному обезземеливанию крестьян и к кабальной их зависимости от помещика. , милый человек… С того и живем плохо, что дарёнка… Улестил нас Чечоткин-то тогда… Это нечего таить – улестил… Вот теперь и каемся, да уж поздно… Близок локоток-то, ну – не укусишь его!

Он замолчал и, сняв шляпу, начал внимательно рассматривать ее подкладку.

– Мы – что!.. Мы еще куда ни шло, – заговорил он, когда подкладка в подробности была исследована и шляпа опять надета на голову, – вот горши-то! – Он указал палочкой на Лупача.

Лупач съежился и учащенно заморгал своим глазом.

– Их у нашего Чечоткина никак тридцать семей было, братец ты мой… Так все и разбрелись как тараканы: кто куда!..

– Ну, не говори, Андроныч, – вдруг обиженно залепетал Лупач, – мало ли осталось!.. Евтей Синегачий остался, Пантей-ключник, Алкидыч-конторщик, Ерофей…

– Ну и наберется какой-нибудь десяток, – свысока решил Андроныч, – а то все по миру ходят…

Лупач опять хотел было что-то возразить, но в это время заколебался поплавок и всецело поглотил его внимание. Андроныч посмотрел, посмотрел на его сгорбленную, напряженную фигурку, на его ведерце, где одиноко плавал и плескался крошечный пискаришка, и, поднявшись на ноги, пренебрежительно произнес:

– Эх ты – горюша!

Я воротился в контору.

Ерофея Васильева мне не суждено было дождаться: к вечеру прибыл от него нарочный с письмом следующего содержания:

«Пармешка! Подлец Андрюшка с тарантаса на Крутом Яру меня зашиб. Вели ты, чтоб Евтюшка пущай ехал бы за лекарем… Пармешка! Минаю скажи – я приказал пшеницу молотить, ну только чтоб смотрел. И чтоб за мужиками Алкидыч глядел бы. Ну, Пантей пущай пшеницу купцу отпускает, а тебе мой приказ, чтоб ехать сюда в Крутоярье. Отец Ерофей Постромкин».

Три или четыре года спустя, в знойную июньскую пору, случилось мне, по дороге в Хреновое [7], остановиться в селе N ***, покормить лошадей. Не успел еще дворник растворить ворота, а я – войти на крылечко, на котором восседала жирная дворничиха в сообществе какого-то рыжебородого мужчины, беспечно шелушившего подсолнухи, как вдруг этот самый рыжебородый мужчина воскликнул:

– Э, да никак старые знакомые!.. Так и есть!.. Аль не признаете? Пармен-то, приказчиков сын…

Я вгляделся и действительно узнал Пармена, но уж возмужавшего и отпустившего легонькое брюшко. Поздоровались мы с ним.

– Как же, как же! – радостно восклицал он, – лошадку еще никак приезжали купить… Как же!

– Вы зачем же здесь? – спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.

– А питейное заведение здесь содержим, – самодовольно объяснил мне Пармен, – как же! Торгуем-с!..

– Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?

– Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет… Они уж богу душу отдали…

– Кто?

– Да батенька… Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?

В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен – осталось для меня загадкою.

– Ну, и Визгуновка теперь уж не Чечоткина, – заявил он мне.

– Чья же? – удивился я.

– А Селифонт Акимыча Мордолупова, купца… К нему поступила-с…

– Продали, значит?

– Вона-с!.. Старик-то Чечоткин ведь помер, ну, а молодые и продали…

– На что же они продали?

– Усмотрели, значит, что доходов им мало-с… Мы ежели, говорят, капиталом будем владать, так капитал и то пользительней для нас будет, нежели Визгуновка… Так и продали-с…

– Ну, у купца-то, у Мордолупова-то этого, разве больше даст Визгуновка?

– Помилуйте-с, можно ли равнять!.. Купец, он – прожженный!.. Он первым долгом теперь лошадей перевел, из конюшен винокурню выстроил, около сада роща была березовая – из ней свинятники нарубил, дом на маслобойку оборотил, а сам срубил себе хатку из липок, да и живет в ней… Помилуйте-с, разве можно купца равнять!..