Александр Эртель - Визгуновская экономия

– Тимофевна! – опять воскликнул мужичок, с тоскою устремляя взор на неподвижную целовальничиху, – заставь бога молить… Сделл… милость… Осьмуху!.. Вызволи ты меня… Во как: хоть ложись да помирай! – Он указал рукой на горло.

– Не воровали бы, ан и ничего бы не было! – хладнокровно отрезала Акулина, загребая где-то под стойкой горсть подсолнухов.

– Кабы воровали-то, Тимофевна, – горячо заторопился мужичок, видимо обрадованный тем, что наконец прекратилось угнетавшее его молчание. – Кабы воровали!.. А то у парнишки оглобля-то сломайся, он возьми да и выруби жердинку, – известно, малолеток… Ну, они его и сцарапали, караульщики-то… Теперь как ни бейся, а без осьмухи нечего к ним и глаз казать!..

– А он не руби в чужом лесу! – равнодушно возразила целовальничиха и тут же закричала в окно на кур: – Кышь, кышь проклятые, всю левкой потоптали!..

Мужичок понурил голову и молчал.

– У тебя девка-то дома? – беспечно спросила Акулина.

– Дома, дома, матушка, – слегка удивившись, ответил мужик.

– Ты пришли-ка ее, пусть она у меня замест кухарки поживет недели две…

– Как же это?.. – с недоумением возразил было мужик, но целовальничиха не дала ему продолжать.

– Она пущай у меня недельки две поживет, ну, а осмуху я уж тебе отпущу…

Пармен толкнул меня локтем.

– Ну, так уж и быть, наливай, видно! – после легкого раздумья сказал мужичок, почесывая в затылке.

– Только смотри, Федулай, деньги чтоб беспременно к Успленью, уж это как хочешь!.. – добавила Акулина, направляясь к стойке.

– О господи? Аль уж я… аль уж мы, прости господи, какие!.. восклицал Федулай, стремительно подхватывая кувшин, до сих пор стоявший около дверей.

Пармен восхищенно развел руками и, посмеиваясь, взглянул на меня.

– Орел-баба! – самодовольно произнес он, – с мужиками она – лучше и не надо!.. Любого купца за пояс заткнет.

– Откуда вы ее взяли? – осведомился я.

– С Липецка… Там у мещанина одного – кожами он торгует, шибай, значит… Ну, и не то что какую голую взял, – с достоинством добавил Пармен, – триста целковых деньгами, салоп лисий, платок дредановый, три платья шелковых, перина… Все как есть! – справили хорошо.

– А ведь я, признаться, тогда думал, что вы на Ульяне женитесь! заметил я.

– На какой это-с?

– А помните в Визгуновке-то?

Пармен обиженно усмехнулся.

– Помилуйте-с! Как вы об нас понимаете!.. Разве это возможно-с, чтоб на простой девке жениться… Что это вы говорите такое… Это даже довольно смешно-с… Нешто я полоумный какой… – Он даже засмеялся над наивностью моего предположения.

– Ну, что с нею? Где она теперь? – спросил я.

– Да она померла… Еще в прошлом году померла… Хе-хе-хе! Занятная девка была-с!

– Померла! – воскликнул я.

В этой смерти мне уж почудилась драма во вкусе покойной памяти романтизма, с эффектными сценами ревности, проклятий и т. п., но – увы! – и здесь оказалась вековечная комедия. На вопрос мой, отчего умерла Ульяна, Пармен равнодушно ответил:

– А ей-богу, не могу вам сказать… Говорили тогда, что как, значит, бабы-знахарки трясли ее, ну и затрясли… Это ребенка вытрясают так, ежели роды трудные, – пояснил он мне, направляясь к двери.

– Да разве она была замужем?

– Как же!.. Муж-то у ней еще кочегаром теперь у Селифонт Акимыча, проговорил он на ходу, – так, плевый мужичишка… Что, Акуля, самоварчик-то наставили? – обратился он к жене.

– Закипает небось, – апатично ответила Акуля, и опять загребла полную руку подсолнухов.

Через час я выехал из N ***. Лошади еле плелись под палящими лучами солнца; горячая пыль клубами вилась по дороге и садилась на лицо; Михайло, распустив вожжи, уныло тянул бесконечную песню. «Ивушка, ивушка, зеленая моя… Что же ты, ивушка, не зeлена стоишь?» – любопытствовала песня, «или те, ивушку, солнышком печет? – солнышком печет, частым дождичком сечет?» – предполагала она, и, не дождавшись удовлетворительного ответа с каким-то тоскливым ухарством оповещала знойную степь о том, как коварные бояре «срубили ивушку под самым корешок», как «стали они ивушку потесывати»…

А предо мною печально носился образ Ульяны.

Навес. (Прим. автора.)

Род брезента. (Прим. автора.)

Играет. (Прим. автора.)

Часть риги, в которой ходят лошади, приводящие в движение молотилку. (Прим. автора.)

Бестолковый, взбалмошный, вздорный. Кажется – местное. (Прим. автора.)

Даровой надел. (Прим. автора.)

Село в Бобровском уезде с известным конским заводом. (Прим. автора.)

«Выхожу я на дорогу,

Предо мной, мы скажем, путь блестит…» и т. д.

– Основой этого «романца», исполняемого приказчиком, является искаженный текст стихотворения М. Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…» (1841).

«Мещина» – месячина.

Дарёнка – дарственный надел, который народ прозвал «сиротским» и «кошачьим». По согласованию с крестьянами помещик, на основании одной из статей Положения 19 февраля 1861 года о выходе крестьян из крепостной зависимости, мог «подарить» им четвертую часть указного земельного надела (почему дарственный надел еще называли четвертным), удержав за собой три четверти. Надел этот был обычно меньше десятины, так что «дарёнка» вела к окончательному обезземеливанию крестьян и к кабальной их зависимости от помещика.