Федор Абрамов - Трава-мурава (избранное)

– Это, сверху, северное сияние. А дальше планеты и звезды, а дальше земля и леса. Тетеры сидят, и полет гусей. А совсем внизу ягоды, и олени бегут. А в лесу-то охотники, тетеру бьют. А рядом-то медведи.

В одном туесе вся вселенная. Весь мир северного крестьянина на одном туесе.

А как выбирает дерево для туеса.

Два дня искали березу. Наконец кричит:

– Федюха, смотри-ко… Двести лет росла, да молодой осталась. Такую потом хоть об угол хвощи – все равно сто лет простоит.

Искал такую березу, чтобы была не суховата, да не суковата, да не слоевата. Чтобы сук не был и полусук не был.

Хозяина, бывало, узнаешь по расчищенному заулку. У бедняка, как правило, от крыльца до дороги – вброд.

А у настоящего крестьянина – засмотришься. Особенно у Ивана Гавриловича. Сам разгребет, да еще дочери с метлами пройдутся.

Иван Гаврилович приговаривал:

– На молитву да красоту время не жалейте.

Матрена Васильевна вконец измаялась с сыном. Жизни не рада стала. Пьет, по неделям нигде не работает (корми, мать, на свою колхозную пенсию сорокалетнего мужика!), да еще постоянно пьяные скандалы дома, так что обе дочери уже два года не ездят к матери. Наотрез сказали: либо мы, либо он. Выбирай!

И то же самое ей говорили соседки. Что ты, Матреха! До каких пор будешь мучиться? Гони ты его, дьявола, раз в ем ничего человеческого нету.

И Матрена Васильевна соглашалась и с дочерьми, и с соседками. И иной раз, доведенная до полного отчаяния, она уж готова была бежать в сельсовет (председатель давно сказал: заберем, дай только сигнал!), потом вдруг вспомнит войну – и пропала решимость: в войну ее да девок, можно сказать, Пашка от голодной смерти спас.

У Пашки долго, до пяти лет, не поворачивался язык на слово (и теперь немтуном ругают), и вот за это-то, видно, его и жалела Анна, сельповская пекариха: два года подкармливала ребенка. Все какой-нибудь хлебный мякиш или корку сунет: они-то забыли, как и хлеб настоящий пахнет.

И вот что бы сделал всякий ребенок на месте Пашки с этим мякишем, с этой коркой? В рот, в брюхо скорей – там собаки от голода воют.

А Пашка ни крошки не съест один. До самого вечера терпит, до тех пор, пока мать с работы не вернется. Да мало того: этот мякиш, эту корку разделит на четыре части.

– Что ты, Пашка, сам-то ешь да девок угости. А я-то не маленькая.

Не будет есть. До тех пор не будет, пока мать не съест свое. Плачет да ручонкой тычет (слова-то выговорить не может): ешь, ешь.

И вот через эту-то Пашкину доброту, может, они все и спаслись в войну. Так как же ей гнать его из дома?

У Павлы Северьяновны утренний аврал: полдевятого, через полчаса за прилавок в белом халате вставать (в ларьке торгует), а у нее вся кухня дыбом, и сама еще не одета.

– С отцом сегодня долго проканителилась, – оправдывается она. – Вчера, вишь, зарплату давали, часы на улице потерял – искала, да самого по частям складывала, по всей деревне опохмелку разыскивала – тоже время надо.

– А дочери?

– А дочери еще спят. Не смею будить-то. Не свои, живо люди оговорят. – Северьяновна вышла за вдовца, у которого, кроме старшего сына, живущего отдельно, своим домом, были еще две дочери, две крупнотелые девицы-школьницы.

Я рассвирепел. Я в такую работу взял ее (осточертела эта нынешняя возня с деточками!), что забыл даже про стамеску, за которой приходил. Вспомнил, когда уже из заулка выбегал.

Дней через десять встречаю Северьяновну на улице – цветет.

– Ты заговорил у меня девок-то, что ли? Ведь они как шелковы стали. Я нахвалиться не могу.

– Вот и ладно.

– Да уж чего лучше. Ты выбежал тогда от нас, дверями хлопнул, они заглядывают с другой половины: «Чего это, мама, писатель-то психует?» Так и сказали – что будешь врать. Меня, говорю, ругал. За то ругал, что с вами распустилась. И вот – чудо. На обед прихожу, у меня все дома прибрано, намыто, чайник горячий на столе меня дожидается. А назавтра-то утром встала – они обе у меня на ногах: «Мама, что нам делать?» Подменил, подменил ты у меня девок.

Кто сегодня поет старинные русские песни? Старые деревенские старухи да участники всевозможных самодеятельных коллективов.

А тут на сцену – был смотр художественной самодеятельности Северо-Запада – вышел нестеровский отрок, ясноглазый, светлоголовый, в белой расшитой рубашке с вязаным пояском, и давай петь одну за другой полузабытые старинные песни.

Голос у Васи Назымова – так звали полюбившегося всем паренька – был несильный, но чистоты удивительной – казалось, полевой жаворонок вдруг запел под высокими сводами зала.

В перерыв Васю Назымова обступили со всех сторон. Кто? Откуда? Как пришел к народной песне? У кого учился?

И так же просто и скромно, как пел, Вася Назымов отвечал: киномеханик с Мезени. Живу в родной деревне. Петь научился у бабушки, возле которой рос с братом.

Васю Назымова пригласили петь сразу три известных народных хора. Но он отказался.

– Не, – сказал Вася, – к себе на Мезень поеду. Я Мезень люблю.

И уехал.

Через год я специально навел справки: где Вася Назымов?

На своей Мезени. Все так же работает киномехаником и поет в сельском хоре.

Старуха долго болела и однажды почувствовала, что не сегодня завтра умрет.

Небывалая радость охватила ее, но и страх. Радость оттого, что скоро в загробном мире – старуха была верующая – встретится с мужем, которого сорок лет назад молодым убили на войне, а страх оттого, что как встретит ее муж? Признает ли? Не отвернется ли он, молодой, от нее, старухи?

И старуха приказала дочери:

– В амбаре платье красное на дне лукошка лежит, как умру – в него оденьте.

– Что ты, мама, разве старух обряжают в красные платья?

– Ничего, с отцом там встречусь, может, так не признает – вся высохла да остарела, дак хоть по платью признает. Я в этом платье в день нашей свадьбы была. Все голодовки, все ужасти пережила, а его не продала.

1981

Поля Манухина привела к своей бабушке жениха, учителя средней школы, знакомиться.

Бабушка приняла жениха любимой внучки с открытой душой, по всем правилам северного гостеприимства. Все, что в доме есть, даже бутылочку, на стол выставила. Одно не понравилось Поле: бабушка с первых же слов стала называть жениха на «ты». Поля терпела-терпела да и решилась наконец.

– Бабушка, Виктор Викторович, – она нарочно назвала жениха по имени и отчеству, чтобы посильнее пронять бабушку, – из города, а в городе не принято людей с первого раза называть на «ты».

– Ничего, – ответила бабушка, – стерпит. Я с малых лет с самим господом богом разговариваю на «ты», дак уж с человеком-то, думаю, можно.