Федор Абрамов - Трава-мурава (избранное)

– Хор Пятницкого… Ансамбль… Игорь Моисеев… А скакуны против бывалошного, вот что я тебе скажу, блохи на двух ногах. Могут они с ладошки девку в пляс пустить?

– Как это с ладошки?

– А вот так. Соревнованье. Кто кого. Кто позаковыристей да поинтересней гвоздь забьет. Микша Ряхин забил.

Подзывает это Маньку Егора Павловича, та уж всяко в девки выходила, раз на гулянье пришла. «А ну-ко, Маня, встань ко мне на ладонь (понятно, ладонь была подходяща) да сойди в пляс с ладошки».

Сошла. А ежели не веришь, поезжай к нам в деревню – она еще жива, Манька-то.

Красоту ландшафта на Руси создавали веками. Для деревни, для монастыря и церкви специально выбирали места, а если не находилось подходящего стройного места (название-то какое!), делали сами. Так был насыпан в свое время холм для церкви в селе Бронницы на Новгородчине. И затраты окупились. Красиво, как невеста непорочная, стоит на зеленом возвышении церковь. Один вид ее вызывает прилив сил. А что должен был испытывать верующий человек, поднимаясь на холм!

– А как на небо восходили, – рассказывает ветхая старушонка, с ввалившимся ртом, с клюкой в руках. – Голубушка наша нерукотворная. Николай-чудотворец гору насыпал. Один але с анделами со своима. Так отцы наши сказывали. Так и зовется: Николай-чудотворец. Раньше и вода на горе была. Взойдешь да лицо обмоешь – как заново на свет родишься, как глаза прорежутся. Так вся божья красота и откроется тебе.

Который уже раз снится все один и тот же сон: с того света возвращается брат Михаил. Возвращается в страду, чтобы помочь своим и колхозу с заготовкой сена.

Это невероятно, невероятно даже во сне, и я даже во сне удивляюсь:

– Да как же тебя отпустили? Ведь оттуда, как земля стоит, еще никто не возвращался.

– Худо просят. А ежели хорошенько попросить, отпустят.

И я верю брату. У него был особый дар на ласковое слово. Да и сено для него, мученика послевоенного лихолетья, было – все. Ведь он и умер-то оттого, что, вернувшись по весне из больницы, отправился трушничать, то есть собирать по оттаявшим дорогам сенную труху, и простудился.

Соня Алымова и Генка Коршин поженились по любви: в школе еще дружили.

Родители, не чаявшие души в детях, отгрохали молодым новый дом: живите да радуйтесь.

Но совместная жизнь у Сони и Генки не сложилась, и они, не прожив в новом доме и двух месяцев, разлетелись по родительским гнездам.

Семейное счастье увидел новый дом лишь через год.

– Поумнели немножко, вот и зажили, как люди, – говорила Анна Исаевна, мать Сони.

А старая бабка, та давала свое объяснение:

– Ленинградцы в дом счастье принесли.

– Это те, туристы-то, что ли?

– Ну.

– Да, да, – вся оживилась Анна Петровна, – жили у нас летом туристы. Приехали за тысячу верст, а сами как на прогулку вышли: с рюкзачками за спинкой, в одних рубашках. Даже худенького пиджачонка у парня-то нету. Ко мне обращается: у вас, говорят, дом пустует, нельзя ли нам две недельки пожить? Живите, говорю.

Да они в дом-то зашли, да дом-то у нас взыграл. Ей-богу, сколько месяцев стоял, как покойник с занавешенными окошками, а тут… ну просто улыбается, как человек. Всеми окошками улыбается.

И Анна Петровна, подумав, заключила:

– Кто знает, бабка, может, ты и права. Может, те туристы в дом счастье принесли. Недаром у людей-то сказано: счастье на счастье настраивает.

Матери – девяносто пятый, сыну – семьдесят шестой.

– Опять ты, парень, пьяный. Когда только и образумишься.

– Какой я тебе парень? Старик я, помирать надо.

– Не заговаривай, не заговаривай зубы-то. Знаю, что у тебя на уме. Это ведь ты к моей пензии опять подбираешься.

1981

На пятнадцать лет Тонька старше Николая. Все думали – быстро разойдутся.

Мужики спрашивают Кольку:

– Дак долго ли еще, Николай, будешь канителиться с Тонькой?

– А до тех пор, пока не прогонит.

– А мы думали, пока ты ее не прогонишь.

– Нет, я не прогоню. Что вы, мужики, я тридцать лет прожил и жизни не видел. С Тонькой только свет увидел.

Тонька – чистюля, пекариха – испечь, сварить, кто лучше? А Колька что видел? Гулящая мать. Всухомятку ел. Женился – жена больная.

Мужики по старинной привычке окликают Кольку, когда тот возвращается с работы:

– Николай, приворачивай.

– Нет, нет, мужики, я домой, домой…

– Да что дома-то делать?

– По Тоньке соскучился. Я ведь с утра, как ушел на работу, не видел ее…

– Справедливости на земле нету. Бог одной буханкой всех людей накормил – сколько молитв, сколько поклонов. Я еще маленькой была, отец Христофор с амвона пел: и возблагодариша господа нашего, единым хлебом накормиша нас… А про меня чего не поют? Я не раз, не два свою деревню выручала. Всю войну кормила. Мохом.

Раз стала высаживать из коробки капустную рассаду на мох. Смотрю: ох какой хорошенькой мошок! Чистенькой, беленькой. А дай-ко я его высушу да смелю. Высушила, смолола. Ну мука! Крупчатка! В квашню засыпала, развела, назавтра замесила (мучки живой, ячменной горсть была), по сковородкам разлила – эх, красота!

Ладно. В обед, на пожне, достаю, ем – села на самое видное место. Женки глаза выпучили – глазами мои хлебы едят. «Офима, что это?» – «А это, говорю, мука пшенична моей выработки». Дала попробовать – эх, хорошо! «Где взяла? Где достала?» – «На болоте». Назавтре все моховиков напекли – ну не те. Скус не тот. Опять: сказывай, где мох брала. Я отвела место на болоте – всю войну не знали горя. Уродило не уродило – мы сыты.

Думаешь, мне благодарность была? Спасибо сказали? Тепере-ка клянут. У всех желудки больны. От Офимьиного хлебца, говорят. От моха.

Мясную проблему в Турье, маленькой, глухой деревеньке возле озерка, решали кто как мог: кто заводил у себя животину, кто расширял и укреплял контакты с ближайшими лесопунктами, которые в любое время снабжаются по первой категории, кто обращался в вегетарианскую веру, а кто и – Васька-туник, например, – обзавелся ружьем: сперва перебил в деревне и окрестностях птицу мира, благо ее за мирное время расплодилось немало, а потом принялся и за уток, которые с незапамятных времен гнездились в озерке.

Первым выстрелом Васька свалил сразу пять уток – кучно, безбоязненно утки жили, всей флотилией плавали, а второго сделать не успел, ибо в ту минуту, когда он перезаряжал свое старенькое ружьишко, как из-под земли вырос Ванька Каин, в прошлом году осужденный на пятилетнее заключение, и придавил ногой дробовик.