Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Горик дождался своей очереди, помочился, заглянул в невыносимо мутное зеркало. Глаз потихоньку проходил. Конечно, полностью фонарь сойдет лишь где-то в конце сентября, но зрения он, по крайней мере, не лишился. Горик закрыл здоровый глаз и посмотрел — видеть он мог, плохо пока, но мог. Ну а с зубами, конечно, сложнее, зубы назад не приклеишь. Горик раскрыл рот и задумчиво посмотрел на амбразуру в верхнем ряду с правой стороны — раньше там было два здоровых зуба.

— Ну ты скоро там, ёб твою мать? — закричали за дверью.

— Выхожу, — отозвался Горик.

В комнате все еще храпел отец. Горик оделся и быстренько прошвырнулся по отцовским карманам. Там ничего не оказалось. Если отец и вернулся вчера с деньгами, мать уже успела все выгрести.

На кухне было тускло, жарко и тесно. Воняло самогоном, который без конца гнала тетя Тамара. По грязному, заваленному всякой посудой столу, бродил чей-то черный котенок, ступая по жирным тарелкам и вставая на задние лапы, чтобы заглянуть в очередную пустую кастрюлю. Мать варила гречку, стоя возле плиты, все конфорки которой были забиты чужой посудой. Было уже светло, но кто-то завесил засиженное мухами окно покрывалом и включил заросшую паутиной лампочку под потолком. Она светила так, что лучше она б не светила. Создавалось впечатление, что люди здесь боятся солнечного света.

Горику не хотелось говорить с матерью, но он хотел есть, а потому приходилось ждать, пока свариться гречка. Мать, словно почуяв человеческий дух, обернулась к нему, — худая, распатланая, с морщинами на злом лице и черными крючковатыми пальцами. Горик лениво упал на табуретку возле самогонного аппарата.

— Проснулся… — злобно пробурчала мать, — жрать хочешь…

— Хочу, — согласился Горик.

— Как жрать — все тут как тут. Не отмахаешься. Как помочь — так никто. Мужчины… — она громко плюнула в сторону Горика, но плевок не долетел.

Горик смотрел в стол.

Мать потерла рукой шрам на лбу — два года назад пьяный отец пытался зарезать ее вилкой и три ровных параллельных полосы, похоже, останутся у матери на всю оставшуюся жизнь. Мать закурила и отвернулась к плите. Она говорил что-то, но Горик мало ее слушал. Она была, как всегда, злая и, чтобы выместить на ком-то злость, вышвырнула со стола котенка, который жалобно мяукнул.

Сварилась гречка. Мать швырнула тарелку Горику под нос и он ел, а она все говорила.

— Мать, — сказал Горик, поев. — Мать, дай гривну.

Она словно ждала, что он это скажет. Она выпрямилась, сверкнула глазами и заорала:

— Хуй тебе!!! Хуй тебе, а не гривну, понял! Иди, заработай и нам с отцом принеси, а я тебя кормить больше не собираюсь!!! Работать иди, понял! Вон какое пузо отъел на материнских харчах!

Горик взбесился. Мать, конечно же, отлично знала, что пузо у него не от того, что он много ест, а от нарушенного обмена веществ. Мать знала это и все равно его доставала.

— Сиськи, как у бабы! — орала мать. — Да на тебе же землю пахать можно, а ты у матери на шее сидишь! До каких пор я тебя кормить буду, а?! Когда ж ты мне пожить дашь?!

Мать разрыдалась и уронила голову на стол.

Настроение испортилось. Горик равнодушно отвернулся, встал, ушел в коридор, обулся и вышел из квартиры.

Кругом одни скоты, думал он, спускаясь по лестнице. Другие армяне поднимаются, и живут как люди в огромных домах, ездят на огромных машинах, а мы залипли в этом отстойнике для кавказцев, афганцев и нелегальных вьетнамцев. Может потому, что нет путевых родственников. Всех сбросили в кучу. Сарай для нищих. Наверно, не выгоняют до сих пор только потому, что некуда. А может, ждут, пока друг друга перережем. А просто может, забыли.

Единственный здесь человек — это дядя Себастьян. У него иногда можно было поесть, он давал деньги, если они у него были, и если бы не он, Горик, пожалуй, не прочел бы за свою жизнь ни одной книги. Когда-то, еще до переселения, дядя Себастьян работал историком в Душанбе и даже написал какую-то диссертацию. Он был единственным образованным человеком из всех, кого Горик здесь знал, и у него единственного были книги. Никто не понимал, зачем они ему, а дядя Себастьян, продавший в свое время почти все свои вещи и всю мебель, не продал ни одной книги… Когда дура Тамара разорвала одну из его книг, чтобы завернуть селедку, он чуть ее не задушил… да и задушил бы, если б Резо не оказался рядом… С тех пор его книг никто не трогал. Год назад дядя Себастьян устроился работать где-то курьером, и теперь его не было дома то по две недели, то по месяцу. Когда его не было, Горик очень скучал, зато когда он приезжал, жизнь словно бы на время поворачивалась к Горику лицом.

Очнувшись от своих мыслей, Горик заметил, что, как обычно в это время, идет в направлении вокзала. По дороге можно было заглянуть в секретное место, о котором не знал никто, даже Веточкин.

За чертой лесополосы недалеко от речки, было несколько свежих на вид, но почему-то заброшенных кирпичных построек малопонятного предназначения. Секретное место Горика находилось в одной из них — по виду недостроенном гараже, состоящему из трех стен и бетонного пола. Под этим полом размещался обширный участок пустоты — там валялись кирпичи, доски и всякий хлам и там же Горик прятал порой свои пожитки. Вход под землю он умело замаскировал листом металла, найденным тут же, и непосвященному предположить о наличии под бетонной плитой подвала было нелегко.

Горик забрался внутрь, разгреб груду досок и кирпичей, достал грязный целлофановый пакет. Там он нашел: четыре гривны, завернутые в платок; два маленьких целлофановых пакетика и сморщенный тюбик из-под клея «Момент»; эротический журнал еще советского производства, времен перестройки, невероятно засаленный и затасканный; полпачки сигарет без фильтра «Табачок»; спички; помятую картонку с корявой большой надписью: «ЛЮДИ ДОБРЫЕ ПАМАГИТЕ КТО ЧЕМ МОЖИТ. ХРИСТА РАДИ». Картонку эту Горику подарил для работы Веточкин, у него таких было много. Сам бы Горик написал эти несколько слов без ошибок (дядя Себастьян научил его писать грамотно), но это не так бы трогало людей.

Горик забрал из пакета картонку, деньги, сигареты и спички, полистал журнал. Он нашел его два года назад на помойке. Все картинки были до рвоты знакомые, у Горика давно на них не вставал. Потом он закурил и от скуки пропалил вымучено улыбающуюся голую женщину из журнала. Докурив, он отложил журнал к пожиткам, замаскировал все и вылез из убежища.

На Петровском вокзале было людно и шумно — как всегда. Зал ожидания напоминал Землю в день Страшного Суда. Праведники и грешники, богатые и бедные, старики и дети — все собрались кучей и мучительно ждали, что скажет голос с небес (в данном случае диспетчер), чтобы отправиться каждый в своем направлении. С одной стороны, конечно, была и разница — направлений, например, было более чем два и выбирали их люди сами; а с другой стороны: ну, какая разница? Ведь ехать отсюда можно было по рельсам: либо в одну сторону, либо в другую, либо домой, либо из дому и ничего третьего. Да и куда ехать решал, на деле, не человек; это всего лишь зависело от цепи случайностей: одна случайность толкала вторую, вторая — третью, а третья — человека не этот вокзал, к четвертой случайности. В итоге все катилось как бильярдные шары, а тот, кто смотрел на стол сверху, наверняка видел в цепи этих случайностей четкую закономерность. И выходило, что вокзал этот на самом деле Чистилище, а Страшный Суд, которого так боятся, ежедневно происходит под маской будничных для нас событий. И Бог, невзрачный и незаметный, бродит среди нас в рванье бомжа и, мудро улыбаясь, стреляет сигареты у прохожих…