Олег Павлов - Сны о себе

Петрович, однако, продолжал меня по-своему уважать и имел какую-то свою душевную нужду в том, чтобы ждать от меня новых романов. Он уже втайне надеялся попасть в один из них под видом героя и сам ненароком подсказывал: «Я ведь романтический герой… Теперь таких уж нет… Только пиши!»

Он никогда не звонил, а тут вот звонок – был в подпитии, радостно звал меня приехать срочно к нему в общежитие: «Здорово, писатель, приезжай, я тебе его отдаю… Не бойся, все будет в порядке… Дарю! Выпьем коньяка, а потом поедешь домой… – и проговорил таинственно. – Это то, о чем ты мечтаешь». Честно сказать, мне было тягостно даже вообразить, что я окажусь в гостях у Ивана Петровича. Но отказать в ответ такой отчаянной просьбе не повернулся язык. С порога попал в объятия тоскующего, одинокого хозяйчика. Комнатка сиротливая: пустые стены, раскладушка, два стула. Обшарпанный старый стол. Но посередине – не иначе старинный, хрустальный графин. Из него Петрович с умилением – «это дедушки моего, купца, была вещь, соль он в Москву из Костромы возил», – разлил по стопкам коньяк. «Вот он, бери, пиши, раз такое дело… – щедрым жестом указывает на коробку. – Последний остался, еще с прошлых времен… Думал продать его тебе со временем, а потом думаю: ну что я с теми деньгами буду делать? Ну нет… Нет, говорю сам себе! Деньги эти проклятые мою жизнь сгубили. Пора, думаю, разрубить этот вопрос – и вот решил не брать с тебя денег. Дай, думаю, подарю!» Бывший полковник космических войск то замыкался, то шумно бунтовал, стоило мне промолвить словечко, что вещь эта все же стоит денег… И я выслушал печальную и отчаянную исповедь человека, возненавидевшего деньги!

Платить в больничной охране со временем начали так мало, что работа эта по охране правопорядка теряла для меня смысл… К тому же выгнали за пьянство Петровича: он не только позволил себе распивать на посту спиртные напитки, но и пробрался в комнату, где отдыхали в ночую смену медсестры, натурально покусав одну из них – как оправдывал потом свой поступок, «самую вредную». И без него меня уж тоже одолевала на посту какая-то собачья тоска. Он пропал – как пропадали и многие, будто его и не было. Компьютер – его подарок, работал исправно и кормил кое-как семью. Домик тещи под Запорожьем все облагораживался: вот она сообщила, что покрыла его шифером, а через месяц – что залила цементом над погребами, а то они текли. Засадила огород. Купила полтонны угля всего-то за сто пятьдесят гривен.

И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а денег нет! А у меня в душе явилось что-то навроде гармонии – было так хорошо, что где-то под Запорожьем обретает смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы покрыть его шифером. Теща полжизни копила, даже не на дом, а хоть на свой домишко. Она, душа крестьянская, плавала по Тихому океану, добывая стране икру, рыбу, печень трески, – и знала полжизни, для чего работает. Я же работал даже не ради осязаемой цели, а из страха оказаться в долгах или под страхом не отдать долгов, или от страха умереть в безвестности. Но зачем копил деньги мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда бы не позволил купить даже самому себе?

Теперь я ощутил странный вкус к эпилогам… Вот повстречался с Майклом, о котором даже не вспоминал… Оказалось, что его англичанин был шпионом – собирал секретную информацию. Шпиона выдворили из страны, а Майкл, то есть Миша, лишился престижной работы и просидел несколько месяцев в Лефортово, пока шло следствие по его делу, но все же вышел на свободу. Жена развелась с ним, сошлась с богатым иностранцем и покинула с дочкой нашу страну. Вместо индейских роскошных волос Миша стал носить короткую спортивную стрижку. А объявился он потому, что продавал по дешевке свой маленький компьютер: ему надо было платить за снятую у злобливых пьяниц комнатушку. Я получил как раз очередную порцию денег за свои литературные труды… Бережно я вез их по заснеженной Москве, будто драгоценный горячий бульон, уже воображая, что еду со своим сиротливым маленьким компьютером в тещин домик. Уеду, уеду, уеду! – и стану там, на Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных! Но место это оказалось вовсе не приспособленным для мук творчества: у меня там отсохли руки от блаженства чистейшего, настоянного на садах и травах воздуха, а душа упорхнула на свободу днепровских просторов, так что было ее не поймать, да еще и теща вечно что-то жарила да варила, мучая старый, ржавый керогаз; она уверовала тем летом, что готовить на керосине ей обойдется дешевле, чем на газе. И надо было возвратиться в Москву, чтобы, как в клетке, снова сидя в четырех опостылевших стенах, начать выдавливать что-то тоскливое.

Дал знать о себе Иван Петрович – он устроился уже не просто охранником, а начальником охраны супермаркета и звал меня к себе работать на условиях самых выгодных: я должен ничего не делать, а буду сидеть у него в кабинете и писать в полном покое да тишине новый роман. Он так был озадачен моим отказом, что не находил слов и только возмущенно восклицал: «Да ты же писатель! Писатель!» «Ну что мне делать в супермаркете, если я писатель?» «Да как это что? Дурак ты – писать, писать!»

Фирма сестры разорилась – упал у нас спрос на французскую туалетную воду, а у них, во Франции, упал спрос на наши из Архангельска доску да фанеру, – и вот уж сестра моя два года была безработной, не знала, чем же торговать, а я учил ее эти два года, как надо правильно жить. А как правильно? В Библии сказано, внушаю ей: лучше щепоть без труда, чем охапка с трудом, будь как птица небесная!

Голубовский позвонил вдруг из своего ниоткуда и предложил начать вместе с ним размораживаться, будто я когда-то превращался в лед. Мы встречались с ним, как заговорщики, растратили месяц жизни, будто командировочные, на то, чтоб основать новое литературное течение, а потом еще месяц – чтобы в нем разочароваться. И он снова скрылся. А я подарил ему на прощание белый, как океанский лайнер, телефон, памятуя, что был плохо слышен его голос в трубке; телефон этот я выменял еще когда работал охранником в больнице на бутылку водки у забулдыги-телефониста, потому что жалко было глядеть, как уходит на сторону за бесценок, как будто гибнет, такой красивый благородный аппарат… Говорили, что Голубовский плохо кончил: с утра до ночи скитаясь по Интернету, он заблудился в порнографических сайтах – и больше не выходил на связь.

Только вот не знаю я спустя годы, что произошло с соседом моим Ворлоховым. Мы разменяли квартиру. Когда переезжали, Ворлохов утащил к себе все, чего не хотел я тащить за собой: гирю, лыжи «Карелия» без палок, два горшка с засушенными в их каменистой почве цветами, старый, продавленный диван и что-то еще. То, что принадлежало мне, тащил он на удивление жадно и даже подобострастно, как если бы вся эта рухлядь, перешедшая от меня, оказавшись у него в доме, должна была несказанно изменить его жизнь. Соседство многолетнее со мной – подслушивание и подглядывание за тем, кто у меня собирался и что несли собравшиеся спьяну, – внушило бедняге Ворлохову мысль, что он проник наконец в тот заветный секрет, как добиться почета и денег, нигде не работая и ничего целыми днями не делая.

Читать дальше