Нурмурад Сарыханов - Женитьба Элли Оде [сборник рассказов]

— Да, случилось-то это осенью, без малого три года назад. Ветрено было, погода такая, что с души воротит. Ветер порывистый насквозь так и пронизывает. Я отлучился домой пообедать. А в тот день Абды прямо из школы отправился к нам на конюшню. Там один племенной жеребёнок стоял — остальные на пастбище были. Абды и шёл его проведать. Жеребёнок вроде под его опекой считался, или, как говорят, подшефный его был. Идёт он и вдруг видит: горит конюшня. Он — бегом, а там уже деревянные переборки занялись и наверху стропила захватывает, вот-вот крыша упадёт. Вбежал он в конюшню, туда-сюда мечется, хочет пробиться вперёд — дым душит. И слышит Абды: Тарлан кидается во все стороны, выйти не может. Такой жеребёнок давно бы, конечно, сообразил, как выйти, да привязан он был крепко. Вот Абды кое-как подбежал к нему, вынул нож, верёвку перерезал.

Конь кинулся к свету и нечаянно парня-то, спасителя своего, грудью задел и сбил. А там и доски с огнём валятся на него, и камышовая крыша уже догорает, одни стропила торчат.

Я из дома дым заметил, побежал. Издали вижу — Тарлан, как мотылёк, выпорхнул из горящей конюшни и кинулся с испуга прямо в степь, только копыта мелькают. Конюшня полыхает вовсю. Подбегаю, и тут прямо из пламени на меня выскакивает Абды. Чуть сердце у меня не разорвалось от ужаса. Смотрю, рубаха обгорела, волосы местами опалённые, а спина такая красная, будто кожу с парня сдирали. Смотреть страшно. Хочу взять его на руки, к доктору нести, а он говорит: «Не надо, Камдым-ага, сам пойду». Я не послушал его, взял поосторожней и — в больницу. Утешаю: «Ничего, ничего, мол, поправишься, подживёт», а у самого слёзы из глаз. Вот она и больница. Издали кричу: «Доктор, доктор, бросьте всё, парню помочь надо!»

Велят класть его на стол лицом вниз. Спина-то, значит, сплошь вся обгорела. Доктор осмотрел ожог и что-то помощнице своей говорит, а я уже в другой комнате нахожусь, не мешаю им, только в дверь заглядываю. А Абды руки разметал, вот так, будто обнял стол, голову набок держит, глаза крепко зажмурил, и зубы стиснул. Что вы думаете, лежит там и не плачет, а мне глаза так и застилает, удержаться не могу.

Кандым-ага пропустил сквозь пальцы свою густую бороду, помедлил немного и стал прикуривать потухшую папиросу.

— Из больницы я, конечно, сразу в кузницу, к его отцу, — продолжал он. — Прихожу, а Меред раскалённую полосу железа из горна только вытащил, стучат по ней с молотобойцем, и на меня не глядят, «Мастер, кричу, оставь железо, слушай, беда, мастер!» А он стучит, не обращает внимания. Потом, как посмотрел на меня, молоток уронил из рук: всё у меня, видно, на лице написано было. «Абды, говорю, твой Абды»… — а сказать толком сил не хватает. Наконец растолковал ему, и мы в больницу.

Накинули на нас с Мередом белые халаты. Доктор помедлил немного, стоит ли, дескать, беспокоить больного, но пустил. Абды, как увидел нас, лицо закрыл руками и заплакал навзрыд. Отец — слова не может сказать. «В огне горел ты, Абды, — не плакал, — говорю я ему, — доктор операцию делал — ни ввука не слышали от тебя, а теперь, видно, раны разболелись?» «Нет, ничего не болит, ничего не болит у меня», — говорит Абды, а сам на отца глядит, хочет видно, чтобы отец не очень убивался, да чтобы мать дома, как узнает, меньше плакала. Ну, я вижу, парню мужества не занимать, самого боль нестерпимая мучит, а он слёзы вытер и нас ещё спрашивает про жеребёнка. «Как, говорит, Тарлан, выживет ли?»

— А Тарлан, — мельком взглянув на беговую дорожку перед трибуной, закончил Кандым-ага, — я полагаю, не подведёт он нас сегодня. Правда, первый раз мы его сюда, на областные соревнования вывели, но надеемся: через огонь прошёл!..

Рассказчик замолк и, высоко подняв голову, устремил взгляд на край ипподрома, куда выезжали к началу заезда несколько всадников. Мальчики всё продолжали смотреть на старика, словно ожидая, что он что-то ещё скажет им про Абды и Тарлана.

Но старик вытащил из кармана свой кисет и, не сводя глаз с коней, стал быстро сыпать табак в бумажку, рассыпая его по полам халата.

— Дедушка, а Абды выздоровел? — спросил мальчик в голубой рубахе. Но Кандым-ага не отвечал и не слышал, о чём его спрашивали.

Наверху зазвонил колокол, на поле взмахнули флажком, начался заезд.

Пыль взвилась за конями, они во весь опор промчались по кругу.

— Ого, а вороной-то вороной! Впереди пошёл! — закричали ребята.

— Это Карлавач, наша красавица Карлавач. Честное слово, картина, а не лошадь! А ну, Карлавач! — громко стал выкрикивать худощавый дайханин — старик с желтоватой бородкой.

Часто затягиваясь дымом папиросы, ссутулившись, Кандым-ага сидел молча. Тарлан никак не выделялся из бегущей кучки пятёрки лошадей. Все они неслись вихрем, почти голова в голову. И тут желтобородый опять закричал…

— Зря шумишь, эй, сосед, — не стерпев, осадил его Кандым-ага. — Сказано, кошка быстра только до сеновала.

Желтобородый ничего не слышал, кроме своего голоса, и продолжал выкрикивать слова одобрения своей любимой лошади, но тут из первого ряда звонко раздалось:

— А ну, глядите — теперь Тарлан нажимает!

— Вот пошёл, сейчас он её догонит.

— Ой, ой, сейчас эту Карлавач с пылью смешает! — кричали дружно ребята: все они явно держали сторону буланого.

Расстояние между Тарланом и идущей пока впереди красивой вороной кобылой с длинной тонкой шеей и точёными ногами понемногу сокращалось. До финиша было недалеко, и в публике уже почти не было и равнодушных. Оставалось всего метров триста до конца, когда за плечами у мальчиков раздался зычный, уже знакомый им голос:

— Абды-джан, Абды-джан! Прибавь! Дай! Подгони! Слегка, слегка подгони! Гей, молодец, — самозабвенно кричал старый дайханин.

— Молодец, Абды! Так, ещё нажми, ещё, — кричали теперь и ребята, а старый Кандым, обессилев от волнения, склонил голову вниз и некоторое время не в силах был даже следить за поединком.

— Лети, Карлавач, лети, — пытался было ободрить свою вороную красавицу желтобородый, но его крики уже были бесполезны.

— Тарлан впереди!

— Обогнал, обогнал!

В это время буланый скакун, первый из пятёрки, пронёсся мимо трибуны и пересёк черту финиша.

Шум и крики усилились. В воздух взлетело несколько шапок и среди них — выше всех! — пышная чёрная папаха с волнистыми завитками, пущенная в небо старым Кандымом.

Абды слез с коня, погладил его по спине, приложился лбом к потемневшей шее, потом отдал повод конюху и во весь дух побежал на трибуну, где в окружении своих новых друзей сидел конюх Кандым-ага.

Перевод А.Аборского

По-видимому, он появился на свет в один из тех не любимых туркменами дней, когда ветер со свистом сотрясал кибитки, угрожая сорвать их и опрокинуть, и потому его назвали Елли, что значит «Ветреный». Прозвище это соединили потом с именем отца, да так и вписали в паспорт — «Елли Оде».