Юрий Перов - Обида

— Конечно, — говорит Степан, но не очень весело. — От такого бригадира ни один колхоз не откажется.

— Вот видишь! — радуется потихоньку Матвей. — И вообще — то, я думаю, наш народ мастеровитее против кубанцев.

— Это есть, — говорит Степан, — там всё полегче даётся, ну народ и разбалован маленько.

— Ну, что скажешь, председатель? — Матвей уставился на Василия Евграфовича и не отрывается.

— А то скажу, что на празднике гуляют и веселятся, а не разговоры говорят. Тем более не спорят, не обижают хозяев, которые переживают… А если тебя что-то интересует, то приходи завтра в правление. Там я тебе выскажу свою точку зрения.

— А завтра воскресенье, — говорит дотошный Матвей.

— Значит, приходи в понедельник, а сейчас не мешай людям гулять.

— Ох и добрый же председатель! — кричит Егор и стакан вверх тянет. — Два дня разрешил гулять! За здоровье председателя нашего, Василия Евграфовича! — Потом, когда все выпили, он наклоняется к Степану: — А что, уголёк-то на вашей Кубани не жгут?

— Нет, не жгут.

— Хы… Вот и я думаю, что не жгут.

Тут вся гулянка пошла вразнобой. Столы задвигали, стульями загремели. На месте никто не сиди т, разбрелись кучками кто куда. И во всякой кучке только и разговоров что об этой Кубани.

Председателя окружили, тот еле отбивается.

— А я, — говорит, — не пущу! Не имею права пускать. Нельзя так в один раз колхоз оголить.

— Как же, не пустил один такой, не те времена…

— Мужики, а как же с колхозом быть? Ведь не станет колхоза-то.

— Ну и чёрт с ним, с колхозом, меньше убытков государству.

— Так ведь из убыточных вылезли.

— Как вылезли, так и влезем. Что здесь, земля стала лучше, что ли? За счёт чего вылезли? За счёт своих рук.

Поднаперли, вот и вылезли. А человеческим силам предел есть. Сегодня поднапрёшь, завтра, а послезавтра сломаешься.

— Да кому вы там нужны? — Смотрю, председатель чернее тучи. Совсем отчаялся, чуть не рычит. — Да кому вы понадобились? Совсем соображение потеряли! Разве ж Кубань-то сможет принять всех, кто захочет?

— Ты насчёт этого не беспокойся, — говорит ему рассудительный Матвей, — тут дело не в Кубани, а в принципе. И окромя Кубани места есть не хуже. Рассосемся как-нибудь. Без места не останемся. Чай, в своём государстве, не где-нибудь…

Лексей Петрович, тот среди баб петухом:

— А то!.. Да там такого плотника и в глаза не видели. Одно слово, безлесье…

— Да чего ты там плотничать будешь, когда леса нет?

— Найду, — говорит, — чего. Не всё из камня делается. А я и по столярному, и по мебели, и всё такое могу.

Бабы отходят и головами качают:

— И чего удумали, чего удумали!.. Ехать куда-то. Неизвестно куда, незнамо зачем.

Егор-то сграбастает кого поближе рядом с собой на скамью и орёт во всё горло, озорует:

— Эх вы, мои девчурки-печурки! На кого ж вы меня покинете? На кого меня, калеку-инвалида оставите? Кто ко мне за угольком теперь придёт, чаю, сахару принесёт? — Вот ведь чёрт окаянный! Причитает, как над покойником. От баб отстал, начал над мужиками трунить: — Во-во, разохотились, салазки смазали, а всё пустословие. Языками побалаболите, и всех дел-то. А потому, что всё вроде обдумали, а бабу в учёт не взяли. Баба, она как кошка. Она к дому привязана. Ты дом-то спали — и то не сразу её оторвёшь. А без баб куда вы поедете? Без баб вы вовсе пустое место.

— Ладно тебе рассуждать-то! Больно умный! — Мужики осерчали. — Сам-то поедешь иль нет? Ты ж бобыль, тебе от дому некого отрывать.

— А чего! — кричит Егор и деревяшкой притопывает. — А поеду! Ежели Степан по-сродственному пригласит, чего не поехать? Хорошо! Винца портвейного попить, винограду полопать, а больше мне там и делать нечего.

— Конечно, — кипятится Федька-бригадир, — конечно, ты и здесь живёшь как фон-барон. Ты хребет в поле не ломаешь. Сидишь на своей угольнице, как в санатории…

— Не в этом дело, — смеётся Егор. — Дело-то не в этом!

— А в чём же?

— Да в другом…

Смотрю, молодёжь, какая есть, вокруг Колюшки топчется.

Только Чичков так и горит от зависти, так и вздыхает. В мать пошёл. Лизавета Чичкова-то очень уж завистливая. Всем известно. Вот и на проводы не пришла из-за того. Верно, боялась лопнуть от зависти, до того у нас богато да складно всё вышло.

Ну, сынок-то её, Толечка, всё и вьётся вокруг Николая, вьётся, чуть в карман не вскочит. Слышу:

— Эх, счастливый ты, — говорит, — для тебя завтра уже всё это кончится. А тут ещё неизвестно сколько мучиться… Ты уж, — лебезит Толечка, — не забудь про меня. Как только приедешь, сам устроишься, и за меня словечко замолви. А как договоришься, так сразу вызов присылай. Я, — говорит и чуть не плачет, до того себя, родименького, жалко, — я ничего, я как-нибудь… Мне ничего не надо. Где-нибудь приткнусь поначалу. И не обязательно сразу трактористом или там комбайнёром. Так и скажи: мол, он не гордый, куда поставят, там и будет работать.

А Илюха, путятинский гармонист, знай себе играет, наяривает. Мехи растягивает во весь размах, того гляди — порвутся.

Толечка у него интересуется:

— А ты-то поедешь?

Тот голову к гармони склонил, вроде не слышит. Чичков к нему с настойчивостью. Тот мехи собрал, кнопки отпустил.

— Я, — говорит, — из Путятина никуда не поеду. Мамаша вон который год уговаривает в вашу Козловку перебраться, и то неохота. И председатель зовёт. Обещает лесу дать, новую избу помочь срубить… А мне неохота. Мне и там нравится. Хорошо. Простор. Я, — говорит, — уеду, и другие за мной потянутся. Тогда Путятино за пятилетку лесом зарастёт. Куда ж это годится? Спросят меня: где родился? Скажу: в Путятине, а такой деревни и на свете нет. А я, — говорит Илюха, шутит, конечно, — безродным жить не могу. Мне моя гордость не позволяет.

И опять за лады и пошёл без остановки, хоть и не пляшет никто. Вижу, мой-то к его словам прислушался. Поглядывает. А Чичков плечами пожал, рукой махнул и даже сказал в сторону:

— Дикарь из леса!

Гулянка гулянкой, только я думаю, что поросёнок-то у меня ещё не кормленый. Козочки — те нагулялись со стадом, небось спят уже, а боровок голодом мается.

И точно, выхожу на двор, а из свинарника такой визг, будто его режут. А у меня и не варено для него. Чего делать?

Тут я на кухне с тарелок да с мисок соскребаю. Пускай, думаю, и он попразднует. Тоже, чай, живой. Небось чует, что хозяева-то гуляют во всю ивановскую. Пусть, думаю, и он от стола угостится. Тоже ведь жалко…

Когда я его купила да домой принесла, он слабенький был. Ничего не ел, я уж его сладеньким молочком кормила. Вот Колька смеялся… Хорошо, никому не сказал.

Навалила я ему всякого добра чуть не ведро, тёплой водой разбавила, молочком забелила, пускай, думаю, угощается.

Мне вообще-то с поросятами всю жисть не везёт. У других, глядишь, чего ни навалишь — всё сожрут, а мои вечно привередничают…