Юрий Перов - Обида

Уже совсем затемнело. Ночь на дворе. Гулянка на убыль пошла. Выхожу я в проулок, а перед крыльцом светло. Колюшка специально, уж когда только успел, лампочку вывел. А мне, видишь ты, не сказал.

Смотрю, Фёдор, а с ним в обнимку ещё ктой-то, уж и не признаю…

— Э-эх, Федя, — тот, другой, ему говорит, а у самого язык спотыкается, того и гляди меж зубов застрянет. — Как мы живём, как мы живём… Разве мы живём? Мы, — говорит, — существуем. Смотри, Фёдор, — говорит и в небо пальцем тычет, — люди уже по Луне запросто ходят, а мы с тобой тут еле стоим.

— Нет, — кричит Фёдор, — разве меня удержишь?! Меня нипочём не удержишь! А сам я никогда не удержусь. И никогда Васька меня не удержит! Кому он председатель, а мне Васька. Я ему всю жизнь нос квасил, и он мне не указ. А указа такого нет, чтоб людей к месту приковывать. Каждый живёт где хочет! Вот!

Я к нему подхожу и спрашиваю:

— А ты-то где хочешь, Феденька?

— А я тут хочу… Но не могу, потому что это несправедливо! — И заплакал.

Смотрю, за углом, в темноте, вроде кто-то шевелится. Я туда. Вижу, Константин на завалинку влез, к окну припал. Жалко мне его стало. Думаю, дай-ка человека назад позову. Скучно ему одному-то. Я к нему, а он услышал, оглянулся и бегом от меня. Чего, думаю, испугался?..

— Чего испугался-то? — крикнула я ему вслед.

Нет, не остановился, а тут сзади Матвеев голос, да так близко, что я чуть не присела со страху.

— От себя человек бегает, не от тебя…

— Да ты что пугаешь? Ишь подкрался.

— А чего зря топотать-то, — ухмыляется Матвей, — я ведь не Лексеич…

— То-то и оно… — Подождала я, пока тот подойдёт ещё ближе, да вдруг и ухватила его за бороду. — А ну, отвечай, рыжий чёрт, зачем мужиков подстрекаешь? Самого-то небось пушкой с места не сгонишь, знаю я тебя.

— Да пусти же, пусти, Евдокия! — заворчал Матвей и головой задёргал, а глаза-то совсем сожмурил от удовольствия, одни щёлочки остались. Вот ведь, медведь, пил наравне со всеми, а хмеля ни в одном глазу.

— Ты головой-то не мотай, — рассердилась я, — а отвечай, когда тебя спрашивают…

Бороду его, однако, выпустила.

— Так что же тебе отвечать? — говорит Матвей и бороду оглаживает как ни в чём не бывало. — Какое же тут подстрекательство? Я ведь правду говорил. Для тебя же, Николаевна, и старался. Чтобы ты с Колькой прочувствовала, какая вас там привольная жизнь ожидает… — Сказал и вдруг согнал улыбку, запрятал её в рыжую бороду. — А ещё я хотел, чтоб вы все поняли, что не в гости едете, а уезжаете. Навсегда уезжаете!

— Я-то ладно… Я и сама всё знаю. А мужиков зачем смущал?

— А это уж само собой! — закричал Матвей и пошатнулся, вроде он пьяный. — Это как водится! Вместе гуляем, вместе и с похмелья маяться. А то несправедливо…

— А иди ты… — махнула я на него рукой.

— А как же! — опять закричал Матвей. — Я как Фёдор, я за справедливость…

Так я ничего от него и не добилась.

Бабы на кухне собрались, грязную посуду в большом тазу замачивают, вроде помогают, а у самих только одно на уме. Всколыхнули их мужики, в сомнение ввели.

— Ох ты господи, — Варька причитает, — кабы знать, что правильно, а что нет. Ладно, пускай мужики спьяну разгалделись, а ну как и впрямь лучше поехать?

И молоденькие тут же жмутся. Помощницы… Нинка, что с фабрики в отпуск приехала, молчит и слушает, а у самой глаза задумчивые. Подружки её бывшие то на неё поглядывают, то на меня, будто промеж нами тайна.

Что-то мне в голову и стукнуло. Стала я к ней посурьезней приглядываться. Смотрю, и будто в первый раз. Девка складная. Одетая культурно. Причёска аккуратная. Не так, как другие, — навертят на голове бог знает что, того и гляди — мыши заведутся.

Характер, конечно, неизвестно какой, но пока из себя не громкая и не выламывается…

А тут, как на грех, Колюшка в кухню заглянул, вроде чего понадобилось. Я на Нину во все глаза. Та вроде тоже засуетилась, а всё без толку. Чистую посуду опять в грязное суёт. Мой повертелся и убежал, а Нина так с мокрой тарелкой и села.

Вот она, думаю, та самая причина, о которой Егор, хромой чёрт, говорил. У меня аж под сердце подступило, и делать ничего не могу. Тут уж я полотенце кому-то сунула — и к Егору.

А тот среди бабонек заливается. «Денёчек» поёт, вроде в насмешку. А насупротив Степан сидит. Мрачный, потерянный весь, виноватый. Небось сам не рад, что кашу заварил. Уж больно крутая каша получилась.

Дала я Егору допеть до конца и на крыльцо его.

— Ну, рассказывай, — говорю, — хромой чёрт, какая такая причина?

— Какая причина? — прикинулся.

— Ты, — говорю, — не отворачивайся, рассказывай как на духу! Об чем давеча, на угольнице, говорил?

Ну, видит он, что я сурьезно подступаю, улыбочку-то согнал» Под ручку меня подхватил и с крыльца тащит: пойдём, мол, баб Дунь, прогуляемся.

— Куда, — говорю, — прогуливаться, когда я раздешкой.

— Ничего, — говорит, — я тебе сейчас вынесу.

Принёс мне свою телогрейку длиннющую, дымом наскрозь пробитую, на плечи накинул, обнял, как молодую, и — хром-хром — повёл по дороге.

А от избы светло, далеко видать. Оглянулась, а изба-то вся как нарисованная, так её Колюшка осветил.

— Ну ладно, — я его руку сбросила, — сказывай да обратно пойдём. Недосуг мне разгуливать. Когда ещё отделаюсь, а уж ночь.

— Не спеши, — говорит, — куда тебе спешить, без тебя сделают, а тут главное самое…

— Да не тяни душу. Совсем извёл. Дело говори.

— А дело простое. Никуда вы не поедете. Сначала Колька опомнится, а потом и ты, да ещё и рада будешь. Ты меня знаешь, я попусту не болтаю. Хоть на угольнице и днюю и ночую, а про деревню знаю всё лучше вас.

Вот днём сидишь у шалашки, чаёк варишь, а деревня вся как на ладони. Все задворки видать. Человечки маленькие, с мизинчик, и чего-то колупаются, колупаются — интересно. Один, глядишь, соломы волочёт с поля. Стало быть, поросёнка палить. Другой картошку копает. Третий чужих кур камнями гонит, потом его самого благоверная ухватом охаживает без свидетелей. А там, глядишь, какая-нибудь бабка посреди огорода присела и думает, что её не видать.

А твой-то двор аккурат напротив. Я и тогда всё видел. Когда Тонюшка надорвалась. Видеть-то видел, а что толку? Дело минутное. Разве поспеешь. От угольницы до вас с полверсты будет. Я тогда в сердцах аж поленницу развалил… Долго злился. Но не об этом речь. Камень-то зачем у вас на огороде остался?

— А бог его знает. Я-то его никуда не дену, а Колюшке говорила, говорила, чтоб убрал, а он отмалчивается. Наверное, некогда.

— Эх, Дуня, хоть и называют тебя на деревне красным партизаном за то, что про всех всё знаешь, а тут проглядела. Колька-то сызмальства как привязанный к этому камню. И до сих пор, гляжу, выйдет из избы — и к камню. Посидит на меже, на травке, папироску выкурит или две и пойдёт не спеша. А ты говоришь, некогда. Он и тронуть никому не позволит, не то что убрать…