Юрий Перов - Обида

— Вещи… — говорил Кузьмич, — они давно перестали быть вещами, это уже другое… А эти штаны! Джинсы! Двести рублей!.. Могут штаны стоить двести рублей? Я спрашиваю!.. Володька… зам… сыну — семнадцать, ещё в армии не был. А у него зарплата на руки чистыми только-только двести… Месяц! Целый месяц на пацанью задницу! А если у тебя дочка?

— Это верно, — прорвался Митька. — Дочки без джинсов нынче замуж не выходят.

— Зам… — долдонил Кузьмич. — Хозяин… В цеху ходит — не приступишься… А сам месяц на тряпку пахал… Давай, Дмитрий, по семнадцать капель!

— А «Давай» в Москве шилом подавился. Оставил чуб да рукавицу, — сказал язвительный Митька.

— Врёшь! — вскричал Кузьмич. — У Кузьмича всегда запас!

— А жена? — мягко поинтересовался Митька.

— Это вчера была жена, а теперь женулька, — отрезал Кузьмич.

— А если не даст?

— За что ты меня обижаешь? — со слезами на глазах спросил Кузьмич. — Ты Кузьмичу не веришь? Хочешь, две поставлю?

— Две будет много, — сказал Митька.

Не знал, совсем не знал Кузьмич, что ожидает его дома, но мысли у него были на всякий случай воинственные и непреклонные. Порой они прорывались словами вслух, и тогда Митька со скептической улыбкой косился на него.

— Посидели у тебя, теперь ко мне… — говорил Кузьмич с нажимом, подбавляя твёрдости в каждое слово. — По-человечески, с закусочкой… А то можно борща…

К нему вернулось потерянное было степенство. Днём он что-то уж очень много мельтешил и суетился. Даже самому неприятно было, но поделать с собой он ничего не мог. Околдовал его Митька, что ли?..

— Я к тебе не пойду, — сказал Петров.

— Как «не пойду»? — Кузьмич остановился.

— А так, — хладнокровно сказал Митька, — не пойду, и всё. Чтобы не путать жанры…

— Как же, Дмитрий? — снова засуетился Кузьмич. — Это не дело, Дмитрий. Шли, шли, и вдруг — не пойду Так не делается. Я у тебя был, теперь ко мне. Получается, что ты — это одно, а я — другое. Мне обидно, Дмитрий, это неуважение…

— Это твои хлопоты, — ещё хладнокровнее ответил Митька. — Если хочешь, выноси, а я на улице подожду. Стакан есть — ты сам на кустик повесил…

Подходя к дому, Кузьмич всё-таки взглянул на окно. Не мог не взглянуть. В обеих комнатах и на кухне горел полный свет, но Галина Фёдоровна нигде не мелькала. И опять у Кузьмича возникло приятное чувство, как давеча, перед рестораном, когда хотелось побольше трудностей, чтобы их преодолеть…

Галина Фёдоровна сидела в кресле перед выключенным телевизором. На ней был строгий тёмно-коричневый в мелкую полоску костюм, который она обычно надевала на торжественные заседания у себя на фабрике. На правом лацкане пиджака светился Знак победителя в социалистическом соревновании. Выпущенный кружевной воротничок слепил белизной. Свои полные руки она держала на коленях. Кузьмич оторопел.

— Ты чего сидишь, как в президиуме? — спросил он.

Галина Фёдоровна промолчала. Тогда Кузьмич засунул руки в карман, качнулся с пяток на носки и, прищурившись, долгим взглядом осмотрел Галину Фёдоровну с головы до ног. Кстати, на ногах у неё вместо домашних разбитых тапочек были чёрные лакированные туфли.

— Ну-ну… — сказал Кузьмич и, стараясь ступать самостоятельно, не покачиваясь, шагнул к серванту.

Галина Фёдоровна при этом не издала ни звука. В другое время Кузьмич, наверное, испугался бы такого необычного её поведения, но сейчас он как-то вскользь подумал, что всё это уловки и ужимки, а народ веселится и ликует, и поэтому обращать внимание на женульку не следует. Он открыл заветную дверцу в серванте и увидел, что бутылок там целых три. Он ваял ближнюю и не спеша прикрыл дверцу. Он подошёл к двери, держа бутылку в опущенной руке горлышком вниз, и в последний раз оглянулся на Галину Фёдоровну Она молча, с каким-то непонятным значением смотрела на него. И тут Кузьмич заметил на столе на белой скатерти белый, по-особому сложенный листок бумаги, в котором он сразу же узнал телеграмму.

— Это что? Телеграмма? — недоверчиво спросил Кузьмич.

— Телеграмма, — сказала Галина Фёдоровна и вдруг тихо заплакала.

У Кузьмича оборвалось сердце. Он подошёл к столу и поставил на него бутылку рядом с телеграммой.

— Что? — спросил внезапно охрипшим голосом.

В ответ Галина Фёдоровна заплакала ещё сильнее.

— Что? — снова спросил Кузьмич и дрожащей рукой развернул телеграмму.

В ней было написано: «Родился Федя. 50. 3500. Самочувствие хорошее. Скоро приезжаем. Валя, Алик».

— Какой Федя, какой Алик? — бессмысленно переспросил Кузьмич.

— Я говорила… — сквозь слёзы запричитала Галина Фёдоровна, — я тебе раньше говорила, что водка тебя погубит. Я как знала… Всё водка проклятая… — Она говорила это так, будто только теперь, вот в этой телеграмме, подтвердилась наконец её правота. И теперь-то она может высказать всё, что накопилось. — Я не позволю! — уже кричала Галина Фёдоровна. — Я не позволю издеваться надо мной. Вплоть до развода!.. Хватит!.. Натерпелась!..

— Ну, мать, ну будет тебе… Хватит, — бормотал ошеломлённый Кузьмич.

Он никак не мог связать свою выпивку с телеграммой. Ведь не умер же кто-то там из-за того, что он, Кузьмич, пьёт. Наоборот, кто-то родился. Не он же в этом виноват…

— Кто там родился-то, мать? — спросил Кузьмич примирительным голосом. — Что-то я не пойму ничего. Цифры какие-то. — Тут он заметил, что телеграмма послана из Хабаровска, то есть из того места, где служил Сашка. Он сейчас же вспомнил, что Валя — это Сашкина жена, а Алик — не кто иной, как сам Сашка, его родной Санек, переименованный женою в Алика. — А что же это, мать? У них ребёночек родился, а? Так ведь выходит, мать… — И тут он внезапно понял весь тайный и сладостный смысл, заключённый в этой бумажке. — Господи, — плаксивым голосом взмолился он, — мать, у нас же внучок родился. Внучок! Феденька! — Он шмыгнул носом и потёр большим пальцем сперва один глаз, потом другой. — Федей назвали… В честь отца… — Тут он уже не смог сдерживать рыданий и как-то страшно, с подвыванием захлипал.

Галина Фёдоровна не выдержала своей позы перед телевизором, бросилась к нему и своими полными руками сдавила его шею. Он с трудом повернул голову, отыскал глазами упавшую на стол телеграмму, не вырываясь из объятий жены, взял её и стал снова перечитывать через полное плечо Галины Фёдоровны.

— Ну ладно, ладно, — приговаривал он, поглаживая свободной рукой жену по вздрагивающей спине. — Чего тут ещё написано? Какие-то числа. Слышишь, мать, что-то я не пойму…

— Пить надо меньше, — рыдающим голосом сказала Галина Фёдоровна, но было понятно, что гроза уже прошла, что она всё простила ему за его блаженные горько-сладкие слёзы, и эта последняя её фраза была уже не молнией, а далёкой зарницей, что бесшумно и безвредно вспыхивает над зубчатым краем далёкого леса. — Пятьдесят — это его рост. Пятьдесят сантиметров, а вес — три пятьсот… Ну, точно всё, как у Сашеньки было… — И она снова зарыдала, но уже не от обиды, а от радости и ещё, пожалуй, оттого, что всё неприятное кончилось и она теперь может спокойно, с наслаждением, по-женски радоваться, то есть плакать.