Юрий Перов - Обида

Кузьмич же, наоборот, был далёк от спокойствия. Как только он уяснил для себя всю благоприятную важность этой вести — хмель слетел с него окончательно. В одно мгновенье он сделался прежним Кузьмичом, серьёзным и основательным.

— Постой, постой, мать, не торопись, — приговаривал он, мягко высвобождаясь из плена, — тут надо поразмыслить. Вот ведь, черти… — бормотал он, встряхивая телеграммой и отодвигая её на вытянутую руку. — Ничего толком не написали. Когда родился? Как, что? Самочувствие нормальное… У кого? У внука или у них? Скоро приезжаем. Когда это скоро? Надолго ли? Ведь всего одно слово. Мол, приезжаем в отпуск…

— Это же телеграмма, отец, тут не распишешься… — мягко заметила Галина Фёдоровна. Простив мужа и тем самым лишившись оснований для агрессивного тона, она снова сделалась привычно послушной и покорной женой. — Наверное, в письме напишут подробности… Это, наверное, Сашенька посылал телеграмму. Хорошо, что хоть такую прислал… Сам знаешь, мужики-то совсем шалеют, когда у них сын родится. — Она с особым удовольствием и гордостью произнесла слово «мужики».

— Постой, мать, постой, не мельтеши, тут надо всё серьёзно обдумать… Вспомни-ка, что Саня писал в прошлом письме… Надо же… — Кузьмич снова всхлипнул, — ведь ни словом, что в положении, хотели приятное сделать… Федей назвали…

— Это ещё неизвестно, в честь кого, — добродушно усмехнулась Галина Фёдоровна. — Может, в честь моет отца…

— Это ясно… — строго сказал Кузьмич, — в честь обоих. Это ещё умнее. Ты лучше достань последнее письмо, — сказал он, озабоченно сдвигая брови, хотя прекрасно видел, что жена уже открыла заветную шкатулочку, где хранила все весточки от сына.

— Вот, — сказала Галина Фёдоровна и стала читать: — «Может быть, этой осенью буду поступать в академию, если отпустят… Тогда все увидимся. У нас неохотно отпускают, но меня, я думаю, отпустят. С начальством я уже говорил, оно пока согласно…»

— Дай-ка сюда, — прервал её Кузьмич и сам, забрав у неё письмо, перечитал нужные строчки. — Так, понятно… — Он присел к столу и забарабанил пальцами по письму. — Летом он приезжает.

— Ещё неизвестно, не сглазь… — с суеверным ужасом замахала на него Галина Фёдоровна, — ещё, может, не отпустят или не поступит.

— Сашка не поступит? — прогремел Кузьмич. — Сашка куда хочешь поступит! Я даже и не думаю об этом. Значит, так. Первое — это ремонт. Никого вызывать не будем, сделаю сам. А то они там намажут… Да ещё тухлой олифой разведут, Феденька задохнётся. Второе — нужно ещё одну кровать купить.

— Да ты что, отец, — перебила его Галина Фёдоровна, — где же она там поместится, в его комнате? Ведь им придётся ещё детскую кроватку ставить.

— Почему в его комнате? Они будут жить здесь, — непреклонно сказал Кузьмич.

Галина Фёдоровна облегчённо вздохнула. Она боялась, что Кузьмич, несколько консервативный по натуре, не сможет отказаться от своих насиженных, налёжанных мест в их большой комнате.

— А вторая кровать нужна обязательно. Пока Феденька маленький, они должны спать отдельно. Ей по ночам вставать… то покормить, то ещё чего-нибудь. Потом вот что: со шкафом надо подумать. Этот оставим им здесь, а себе возьмём старый из холла.

— Может, одним обойдёмся? — несмело предложила Галина Фёдоровна. — Больно тот здоровый.

— Как это одним! — возмутился Кузьмич. — Тут твоя хурда-мурда — и тут же детское? Так, по-твоему? «Здоровый»… — передразнил он её. — А нам с тобой не танцевать там. Отплясали своё, хватит. Теперь о внуке думать надо.

— Много ты надумаешь, если вот так будешь шляться бог знает где… — проворчала в ответ Галина Фёдоровна, чтоб он всё-таки не зарывался. А то ишь ты, раскомандовался, а у самого рыльце в пушку. — Ты хоть где был-то?

Кузьмич замер, как споткнулся. Перед ним встал сегодняшний день. Вспомнился не кусочками, а как-то весь сразу, целиком. А также вспомнились, как что-то далёкое, ушедшее, все последние тоскливые, мутные дни. Во рту у него стало сухо и горько. Он взглянул на бутылку, на телеграмму… Потом кинулся на кухню, с треском и бумажным шелестом распахнул ещё не распечатанное с зимы окно и крикнул в темноту:

— Дмитрий!

На улице было тихо. Только светилось сквозь нежную пушистую листву несколько окон в доме напротив.

— Дмитрий! Иди сюда.

Под окнами что-то зашуршало, и из кустов отчётливо донёсся одинокий приглушённый голос:

— Я сказал, в дом не пойду.

Митька вышел на освещённое место под окном.

— У меня и закусочка с утра приготовлена, — с некоторой обидой сказала Галина Фёдоровна.

— Давай, всё давай! — вскричал Кузьмич, ставя на подоконник стаканы. — Один момент, Митя, одну секундочку, дорогой…

Кузьмич опрометью бросился в комнату за водкой. Вернулся, на ходу сковыривая пробку, плеснул в стаканы и один протянул Митьке на улицу. Тот вежливо принял стакан, косясь через плечо Кузьмича на его жену, уставлявшую подоконник тарелками с закуской и бормотавшую, что всё не как у людей.

— Хватит, я сказал! — оборвал её Кузьмич. — Дмитрий, — голос Кузьмича торжественно задрожал, — у меня сегодня большой праздник. У меня родился внук. Федя. Назвали-то как… — Кузьмич всхлипнул, но быстро справился с собой. — Я хочу выпить за то, что в жизни и у нас есть радости. За то, чтоб и в твоей жизни ещё что-то хорошее случилось. Чтобы ты верил в своё светлое будущее… — Кузьмич ещё что-то сказал бы, но Митька на этих его словах аккуратно поставил стакан с водкой на подоконник, шагнул в кусты и растворился в темноте, словно сахар в чае. Будто его никогда и не было. — Дмитрий… — растерянно позвал Кузьмич и, ухватившись рукой за подоконник, сколько мог высунулся со стаканом водки наружу. — Дмитрий…

Никто ему не отозвался, и напрасно он, напрягая глаза, всматривался в непроглядную майскую темень — не было Митьки Петрова, да и вообще никого не было. Кузьмич уже хотел всунуться обратно в комнату и уже вроде бы сделал необходимое движение, как всё вдруг исполнилось наоборот: ноги оторвались от пола и гиблая стремительная сила потащила его вперёд, вниз за окно. Кузьмич отчаянно забарахтался (как ему показалось, всем своим существом) и ценой невероятных усилий, подмяв животом тарелку с колбасой и сыром, опрокидывая Митькин стакан, удержался на подоконнике, ошалело и зыбко ловя сознанием и короткий вскрик жены, и неправдоподобно сухой звяк стакана, разбившегося об асфальт, и прерывисто бухающее в спёртой груди сердце.

Осторожно Кузьмич переместил центр тяжести и, только коснувшись пола и ощутив его незыблемую прочность, догадался, как недоставало ему правой руки, в которой мёртвой хваткой был зажат почти нерасплескавшийся стакан.