Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

— Кумыш… я хочу тебе сказать… давно хочу тебе сказать… что ты… ты мне очень… очень нравишься. Больше всех девушек на свете.

Она подняла на меня глаза и я увидел, как в них, подобно росе, сверкают слёзы. Нет, никогда мне не понять этого. Она улыбалась мне самой прекрасной улыбкой на свете, а в глазах её стояли слёзы. Вы можете хоть, что-нибудь понять в женщинах? Я — не могу.

— Ты любишь меня, Ашир?

— Да, — сказал я. — Да. Очень люблю. И всегда буду.

— И я тоже, — ответила Кумыш. — Я тоже всегда буду тебя любить.

И она снова прижалась ко мне. Я поцеловал её прямо в макушку, я был на седьмом небе от счастья и только хотел сказать об этом Кумыш, как почувствовал резкий ожёг, а потом ещё и ещё.

Рядом с нами, подняв руку с плетью, верхом на на тонконогом жеребце, грызущем удила, я увидел капитана Аймурадова, отца Кумыш. Лицо его было искажено от гнева.

— Бы бы ещё посредине аула стали целоваться. — Потом, обращаясь к Кумыш, кинул резко: — Марш домой! — И мне: — Не стыдно тебе, Ашир? Ведь ты ходил к нам в дом. Не ожидал я от тебя такого. Не ожидал.

Так закончилась наш встреча. Я не знал, что делать, что предпринять. Больше всего мне было тревожно за Кумыш. Капитан Аймурадов был человеком суровым. Правда, ко мне он всегда относился хорошо, но что если он и вправду подумает, будто я хотел его опозорить? Быть может надо было ему всё объяснить тут же, на месте, сказать, что я люблю Кумыш, и что всю жизнь буду любить только её. Может быть надо идти сейчас не домой, а на заставу. Как отнесётся капитан Аймурадов к дочери, которую застал в объятьях парня. Он накажет её, это несомненно. Но как? Может быть он её ударит? Нет, этого не может быть, этого я себе представить не мог. Кумыш была единственной дочерью и я знал, что капитан любил её больше самого себя. Запретит ей встречаться со мной? Но разве можно запретить людям любить друг друга?

С таким же успехом можно запрещать солнцу светить днём, а звёздам ночью.

Не в силах ничего решить, я стоял на месте и смотрел им вслед, пока не потерял из вида. И всё-таки я чуть-чуть успокоился. Нет, не такой человек был капитан Аймурадов, чтобы поднять руку на свою дочь. Ведь недаром он пользовался таким авторитетом у наших односельчан, среди которых не было ни одного, кто не уважал бы капитана Аймурадова. Да, каждый житель Янга-Кала, от седобородого яшули до малыша; который ещё и в школу не ходит, любили капитана Аймурадова — и не только потому, что он был командиром заставы. И если сказать честно, то и я любил капитана. Он очень нравился мне, и я нисколько не обижался, что он огрел меня плетью. Даже если бы он десять раз сделал это, я всё равно не изменил бы своего высокого мнения о нём.

Пусть он был суров и редко улыбался — но разве мужчина, настоящий мужчина, не должен быть таким. Но кто, как не он, днём и ночью нёс дозор на границе, охраняя наш сон и спокойствие, а после этого всегда находил и время, и силы, чтобы вместе с бойцами, свободными от службы, помочь колхозу в сборе фруктов и в заготовке сена? Нет, я совсем не сердился на отца Кумыш.

И я поднял голову. Всё будет хорошо, сказал я себе. Всё будет хорошо.

Только сейчас, когда схлынула радость, усталость снова навалилась на меня, напоминая о той бессонной ночи, что прошла, и о той, что ещё предстояла. И я поплёлся домой, едва переставляя ноги.

Все следующие дни я не находил себе места. Как мне увидеть Кумыш, узнать, что с ней. На заставу идти нельзя, это ясно, в школе никого нет. И тут я хлопнул себя по лбу. Конечно! Я увижу её завтра, завтра вечером, увижу обязательно, ведь завтра в нашем колхозном Доме культуры состоится выпускной бал. И будут выступать певцы, а наш кружок покажет свою постановку «Зохре и Тахир». Как я жалел теперь, что бросил драмкружок, ведь вполне могло случиться так, что роль Тахира исполнял бы я, а Зохрой была бы Кумыш. Но жалеть об этом было поздно. Да и не в этом дело в конце концов. Лишь бы пришла Кумыш. А она придёт, не может не прийти. Во-первых, она наверняка поёт в этом концерте, как это уже бывало не раз в предыдущие годы, во-вторых, это выпускной вечер, которого она так ждала и для которого приготовила такое красивое платье, а в-третьих… в-третьих, я не мог придумать ничего, кроме того, что Кумыш придёт обязательно: ведь соберутся не только выпускники, придут родители, председатель колхоза, который по традиции предложит нам работать в колхозе, из города приедет представитель Гороно, который вручит награды нашим медалистам, и лучшей из них опять-таки была Кумыш.

Нет, она придёт обязательно. Мы, конечно, сядем вместе и она тихонько, как всегда, расскажет мне, что с нею происходило все эти дни.

Как неимоверно долго тянется время, когда ждёшь чего-нибудь! Эту ночь мы с отцом снова полизали огород и тело прямо разламывалось от усталости. А когда я прилёг утром, то не мог заснуть и на минуту. Может быть лучше побродить?

И я решительно встал.

Мама переполошилась:

— Ты которую ночь работаешь, сынок, ну, куда ты собрался, отдохнул бы.

Отдохнул бы… Эх, никто не понимает, что творится у меня в душе. Кумыш поняла бы, но где она, Кумыш? Я брёл, не глядя под ноги, и они, сами по себе понесли меня сначала к школе, где в это утро не было ни единой живой души, а потом, совершенно незаметно для себя самого, я оказался на том месте, где я вчера бежал за Кумыш, видя перед собой её толстые, извивающиеся по тоненькой спине косы. Вот здесь она споткнулась и упала бы, не подхвати я её. Вот здесь мы стояли, обнявшись, пока плеть капитана Аймурадова не обожгла меня. Я опустился на тропу и сидел так, прямо на земле, часа два, не меньше. Может быть я ожидая чуда? Ожидал того, что вот сейчас из-за поворота, из-за тех вон кустов появится стройная фигурка девушки с огромными сияющими глазами, которая скажет: «Ашир! Какой ты молодец, что дождался меня». Чтобы услышать это, я готов был сидеть хоть год.

Но Кумыш не пришла.

От всех мыслей и от того, что совсем не спал уже две ночи, голова у меня будто набита леском. Я знал, что надо бы выспаться, просто прийти домой и лечь, а потом заняться чем-нибудь полезным, помочь, например, маме или отцу, или пойти в клуб, к ребятам, что надо взять себя в руки, а не бродить, как лунатик, с потерянным видом среди белого дня, я знал всё это, но ничего не мог с собой поделать. Мне казалось, что я сошёл с ума, лишился последнего разума. Мне то хотелось плакать от какой-то обиды и слёзы прямо подступали к глазам, то хотелось захохотать да так, чтобы мой смех был слышен за сотни километров. Одним словом, я просто спятил. Мне должно было быть стыдно, я знаю, и я даже говорил себе: «Ашир, дурак ты этакий, посмотри на себя со стороны, здоровенный двухметровый парень, а готов стать посмешищем из-за любви. Стыдись, Ашир!» Но стыда я не чувствовал. Наоборот, мне хотелось, чтобы я никогда уже не стал таким, как прежде. Пусть все смеются надо мной, пусть показывают пальцами, пусть говорят: «Вот идёт Ашир, который от любви потерял рассудок», — мне всё равно.