Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

Из своего убежища я видел чуждую мне жизнь, чуждых людей. Врагов. Подо мной раздавались немецкие голоса, ржание коней, крики, потом я увидел этих коней. Конские упряжки увозили орудия куда-то в сторону леса. Что-то готовилось, но что: оборона, наступление? Почему техника, выдумавшая так много всего, не придумала маленького передатчика, который помог бы мне сообщить нашей авиации о скоплении орудий.

Но я зря огорчался. Наши лётчики, оказывается, были неплохо осведомлены о положении дел, потому что вскоре волна за волной они стали разворачиваться над опушкой и с нарастающим воем начали штурмовую атаку. Навстречу им рванулись разрывы зенитных снарядов из замаскированных вокруг леса батарей. «Повх, повх» — доносилось и слева, и справа, но штурмовики, как неотвратимая кара, наращивая скорость, падали едва ли не до самой земли, круто взмывая, и тут же в воздух летели части упряжи, орудийные лафеты, метались с громкими криками офицеры; обезумевшие от боли бежали кони, разбегались, роняя кровавую пену.

Можно было ожидать, что фашистские истребители вылетят навстречу нашим самолётам и постараются их перехватить, но этого не произошло. То ли немцы не хотели рассекречивать свой аэродром, то ли не были готовы к встрече с нашими штурмовиками — так или иначе ни один из немецких самолётов не поднялся в воздух, Только после того, как отбомбившись, наши штурмовики улетели, «мессершмидты», завывая, стали один за одним подниматься в воздух с рёвом, от которого готова была развалиться крыша сарая. Но они вскоре вернулись, то ли не догнав наши самолёты, то ли не рискнув связаться с ними.

И снова наступила относительная тишина, нарушаемая лишь редкими разрывами зенитных батарей. Затем утихли и они, и только редкие удары молний разрывали тёмное, в клочьях бегущих туч, небо. Усыпляя, шелестел дождь. Я лежал, закрыв глаза, и на минуту представил, что лежу дома на тахте, а за окном шелестит и шелестит ласковый дождь.

Всю предыдущую ночь я провёл в ожидании Любы и Нади, не сомкнув глаз. Теперь я уснул мгновенно, как, наверное, спал в младенчестве, без сновидений, сном, похожим на смерть. Лихорадки не было, рана на голове почти не болела. Время от времени я открывал глаза, прислушивался, но ничего, кроме всё того же шороха дождя, бесконечно струящегося по крыше, ничего не мог услышать. Я пошарил вокруг себя в кромешной тьме, тихим голосом позвал по очереди Любу и Надю, но дождь и темнота не отозвались ни одним звуком, и я снова впадал в спасительное забытье. В угасающем сознании мелькала мысль, которую я тут же отгонял: «А что если Люба и Надя… что если они а плену… или погибли». Но нет, этого допустить нельзя.

Наконец, я проснулся. Я открыл глаза и, глядя в темноту, вдруг понял, что выспался и совсем здоров. Теперь, когда силы вернулись ко мне, вместе с силами вернулось и нетерпение, Я не хотел быть обузой кому бы то ни было. Что я мог делать — не через день, не через неделю, а сейчас, сию минуту? Возможно ли было по грохоту взлетающих самолётов определить их тип и направление полёта? Возможно ли было по орудийному и зенитному огню определить схему их расположения? И тут же, вне моей воли я видел снова и снова двух храбрых девушек, прибирающихся к мосту, чтобы взорвать то, что с таким трудом было построено их отцами. Но разве сейчас можно было жалеть хоть что-нибудь, если это несло гибель врагу или причиняло ему вред. Ещё будет время, когда мы восстановим и построим куда прочнее и красивее, чем было до войны, — подумал я. Лишь бы разбить немцев любым образом, любой ценой.

Стоило мне мысленно произвести слова «до войны», и я увидел его, то прекрасное время. Мы жили в нём, учились, дружили, гуляли, говорили о прочитанных книгах, сердились друг на друга или чему-то радовались, ко мы совсем не думали о том, как прекрасно это время именно тем, что оно мирное.

«До войны», — подумал я. Всё, что было моей жизнью, моими радостями, моими надеждами осталось там, «до войны». Что сейчас делает девушка Нязик, с которой мы вместе ходили в драмтеатр. Она нравилась мне, и я робко признался ей в любви, так робко, что она, по-моему, и не заметила этого. О чём думала она в эту минуту — быть может тоже обо мне, и мысли её, подобно стене, оберегают меня от несчастий.

А мама? Что делает она сейчас, вот в эту секунду, уже постаревшая от ожидания писем от своих пятерых сыновей, ушедших на фронт; что думает и что делает она, оставшись во главе большого семейства среди невесток, внуков и правнуков. Я уверен, что она не жалуется на судьбу, а мужественно преодолевает все невзгоды.

Удивительно, какие мысли приходят в голову в самое неподходящее время, только что думал о любимой девушке и о старой матери, и вдруг стал тут же думать о судьбе нашего туркменского драматического театра, пытаясь вспомнить отдельных актёров, тех, кем я восхищался, и тех, кто не нравился, пытался вспомнить наш репертуар в последний довоенный год и наш последний спектакль, в котором мне и Нязик достались крошечные роли, которыми мы были безмерно горды.

Кто из актёров остался, кто ушёл на фронт? Кому суждено вернуться с этой войны и что буду делать я сам? Неужели человек так устроен, что, забыв об окружающей, среди опасностей и смерти он способен настолько забыться, чтобы думать, вот как я сейчас, о предметах совсем посторонних.

И снова, перемежаясь с явью, похожей на забытье, потянулась ночь. Она была наполнена призраками иных времён, ушедших в далёкое теперь прошлое, и только как напоминание о настоящем сквозь чуткую дрёму врывались признаки сегодняшней яви — далёкий разрыв снаряда, вой самолёта, идущего на посадку, пулемётная очередь.

И снова в мучительном волненьи я дождался рассвета. Он наступал не торопясь, ленивый, серый, мутный. «Неужели всё кончено, — пронеслось в мозгу. Неужели никогда я больше не увижу пушистые волосы и вздёрнутый носик Любы, не встречу прямой взгляд Нади?»

Выстрел! Он заставил моё тело напрячься, как перед прыжком, через несколько секунд за выстрелом последовал взрыв. Я быстро добрался до отверстия в крыше и остолбенел — дом неподалёку, где, судя по всему, была штабная канцелярия, пылал. К нему неслись солдаты, а со стороны аэродрома готовились мотоциклисты с пулемётами, установленными в колясках, и слышны были чёткие крики офицеров.

Я лёг у самого края сеновала. Сжимая автомат и готовый ко всему, может быть даже к последнему бою. Не только слухом, всеми порами тела я вслушивался в темноту, которая была моим главным защитником в эту минуту. Сквозь открытые ворота бывшей конюшни доносились разноголосые крики и тарахтение мотоциклов, затихавшие вдалеке. Но что это? Мне послышался лёгкий скрип. Я узнал его сразу — так могло скрипеть только сухое дерево лестницы, ведущей на сеновал. Но это был осторожный, робкий скрип под ногой человека, не поднимавшегося, а кравшегося, стараясь ступать так, чтобы не было слышно даже и этого скрипа. Сердце у меня забилось так, что его, по-моему, могли услышать и немцы. Люба? Надя? Или тот, из-за кого взлетел в воздух дом напротив?