Герман Кант - Объяснимое чудо

Турнир начался, первый ход был у офицеров.

Что вам долго рассказывать: когда все кончили первую партию, подошло уже обеденное время, а ясности никакой не было.

Ханс и наш пастор свои партии выиграли. Это было уже кое-что, ведь их противники, Цандер и один майор люфтваффе, считались шахматными королями лагеря. Вальтер, который никогда и ничем не рисковал, проиграл, и Вилли тоже. Вилли-то проиграл из-за своего «диалектического» метода. Во всяком случае, так он называл свою сумасшедшую манеру шуровать на доске вопреки всем доводам разума. У своего противника, старшего учителя, игравшего достаточно педантично, он такими действиями ничего не мог добиться.

Я тоже проиграл. Меня душила петля, которую Ханс своим хвастовством затянул у нас на шее. Я больше следил за фигурами противника, чем за своими собственными. В конце концов, пожертвовав турой и получив взамен всего лишь пешку, я вынужден был признать себя побежденным в первом раунде «классовой борьбы».

А Флориан? Флориан сражался яростно. Он рвался вперед, он наступал. Полполковнику, который хотел себе в противники кого-нибудь постарше, с Флорианом явно не повезло. То, что он должен был играть в шахматы со штабной крысой, а не делать политику, — этот позор и злость, которую вызывало в нем такое соглашательство, буквально окрыляли ходы Флориана. Он выиграл красиво.

Итак, когда объявили перерыв, счет был 3:3.

Нельзя сказать, что на обед мы шли с высоко поднятой головой, в особенности я, но все-таки на первых порах нам удалось вывернуться.

Когда мы возвратились с обеда, толпа перед клубным бараком заметно увеличилась. Кто-то крикнул: «Ну-ка покажите им!» И что удивительно, никто не засмеялся.

Теперь мы играли белыми, и в помещении стояла такая тишина, что слышен был лишь стук переставляемых фигур да иногда через открытые окна доносился гул голосов «болевших» во дворе.

Офицеры уже поняли, что лавровый венок на этот раз висит чуть выше, чем обычно, и заиграли на всю катушку. Когда зажгли свет, закончены были только две партии; пастор и летчик сошлись на ничьей, а старший учитель спокойно и методически расправился с Вилли.

Счет стал 0.5:1.5 в пользу офицеров. Затем поднялись Ханс и капитан Цандер; по тому, как капитан, поклонившись, пожал Хансу руку, я понял, что Ханс сравнял счет.

Чуть позже Вальтер рядом со мной тихо, но с непередаваемым торжеством произнес: «Мат!» Он превзошел самого себя и навязал лейтенанту Лауфферу — хитрой лисе — ничью: 2:2. На этот раз я был на пути к победе. Только мне не надо было этого знать. Но я знал и потому потерял голову. А вскоре и коня, который составлял все мое преимущество над противником. Поэтому я должен был радоваться, что дело кончилось хотя бы ничьей.

Итак, счет стал 2.5:2.5, а общий 5.5:5.5. Оставались только Флориан и полполковник. Оба старика сражались так, словно речь шла о жизни и смерти. Флориан, как и в первой партии, сразу же начал наступать, но на этот раз полполковник был начеку. Он как будто представлял себя снова в дивизионном штабе, а пешки, которые он осторожно передвигал по доске, казались ему ротами и батареями. Он так укрепил позиции вокруг своего короля, словно это был последний рубеж долгой войны, и его ладьи, как тяжелые мортиры, угрожали атакующим отрядам Флориана.

У Флориана дело застопорилось. Он вел игру под девизом «Вперед, только вперед!», «Атаковать, атаковать и разгромить», а теперь он стоял перед неприступными укреплениями, воздвигнутыми полполковником, который, без сомнения, сделался опять полным полковником, и дальше Флориану ходу не было.

Флориан буквально скрежетал зубами, но это ему не помогало. Он наверняка ничего не знал об исходе других партий, не знал, что от него теперь зависело, проиграем мы, выиграем или будет ничья, ведь он ни разу не поднял глаз от доски. И уж конечно, он не думал больше о том, почему мы начали эту борьбу, почему должны были выиграть.

Он видел только, что полполковник, эта штабная крыса, его остановил и что очень скоро залп вражеских орудий обрушится на его позиции.

И тут Флориан начал отход. Те свои пешки, которые были обречены, он разменял, а остальные, как мог, прикрыл. Он маневрировал и с невероятной осторожностью, шаг за шагом, отступал, стремясь занять лучшие позиции. Полковнику казалось, что близится его великий час, и он упорно преследовал Флориана, но тот ускользал от его ударов.

Но потом, что же он сделал!.. Стон прошел по бараку; мы все были дисциплинированными болельщиками, но это уже было слишком! Флориан, нападающий и атакующий, враг всяческих отступлений, сделал ход пешкой, и все увидели, что ферзь, ядро его обороны, должен неминуемо пасть.

И полковник это увидел. Он словно скомандовал по телефону, связывавшему его с сотней тяжелых батарей: «Огонь!» — и двинул своего слона по диагонали.

Флориан кивнул и снова пошел пешкой.

«Мат в три хода», — произнес он и слегка выпрямился.

И до сих пор царила тишина, но теперь уже все просто застыли. Прошло довольно много времени, затем полковник встал и поклонился Флориану. У него был такой вид, словно он второй раз сдается в плен.

Не стану утверждать, что после этого выигранного чемпионата все в лагере вдруг превратились в антифашистов, но работать нам стало немного полегче. А все потому, что Ханс дал сигнал к наступлению, а Флориан, отступая, одержал победу.

Сыграем еще одну, дорогой сосед?

Перевод И. Щербаковой

В этот раз больница была на окраине Москвы, зима подходила к концу, я имел здесь стол и дом, меня лечили дружелюбные и внимательные люди.

Что это? Вводная фраза, которая только уводит от темы? Дальше видно будет. А впрочем, могу сразу сказать: тот, кто не понимает, в какой мере наша годовщина связана с этой самой Москвой, тот, должно быть, не усвоил либо школьных уроков, либо уроков истории.

Есть некая параллель, и весьма красноречивая: в феврале, марте и апреле сорок пятого года я лежал в советском госпитале, а в феврале, марте и апреле семьдесят девятого — в советской больнице.

Помнится, тогда меня лечили далеко не так заботливо, однако же лечили. А то бы не миновать мне гангрены.

Без решительного вмешательства медиков во вражеской форме я бы наверняка подох. И так было с тысячами и тысячами, одетыми в такую же, как я, форму, если бы не враг с его лекарствами и процедурами.

Кое-кому из моих друзей не понравится, что я говорю «враг». Перед лицом дружбы, которая связала нас в последующие годы, им не хочется вспоминать о кровавой стороне правды. Но крови в этой правде было очень много. А нашим нынешним противникам не нравится, что мы произносим слово «дружба», когда объясняем, какие чувства испытываем к Москве, к москвичам, к Советской стране и ее жителям. Им не нравится наша правда. И это в порядке вещей.