Герман Кант - Объяснимое чудо

В Москве я часто думал об одной из трудностей, с которыми сталкиваешься, когда пишешь роман: в своей последней книге я хотел рассказать о вполне понятной неприязни, которая неожиданно обернулась взаимной симпатией, — между молодым немецким пленным и докторшей из Баку.

Над этим эпизодом я ужасно мучился, потому что понимал, как близок он к штампу, но все же не хотел отказаться и от этой частицы правды. И от другой частицы правды, состоящей в том, что в таких ситуациях многим из нас вылечивали не только руки-ноги, но отчасти и душу.

Между тем этот эпизод уже написан. Я не особенно им доволен, да это и опасно, когда тебе слишком нравится то, что написал, и я не вспоминал бы здесь этой истории, если б за давней военной встречей, за моим романом, не последовала новая встреча. Весной семьдесят девятого я не мог не вспоминать о весне сорок пятого.

Пожалуй, я не слишком доволен и только что написанным. Уж очень я усердствую, прямо скажем. Однако мысли все верные. Не знаю, какова судьба врачей, о которых я хотел рассказать, но я уверен, что желание написать об их нынешних коллегах столкнет меня с новыми творческими трудностями: когда про них вспоминаешь, невольно впадаешь в патетику.

Кстати, в Москве тогда тоже шел снег, но здесь это ни для кого не было неожиданностью, наверное, потому, что была зима. Когда в апреле выглянуло солнце, оно растопило сугробы по краям дорожек и положило конец нивелировке: то, что казалось снежной равниной, снова превратилось в парк с кустарниками, скамейками и прудом. Появились серые белки, и в один прекрасный день к вороньему крику примешалось пение птиц. Только там, куда не проникали лучи солнца, снег еще долго не таял: он лежал слоями, как на геологическом срезе. По нему можно было определить дни, когда шел снег, и увидеть, сколько длилась темная часть года.

Это ввело меня в искушение, и я невольно погрузился в более глубокие слои, в более темную часть истории.

В то время, когда мои земляки стояли под Москвой, не было ни этой больницы, ни парка, город не доходил сюда в то время, когда немецкие части были так близко. Может, по этой холмистой тронутой морозом земле шли на бой с врагом немолодые люди из ополчения. Может, одна из армий Жукова готовилась здесь к контрудару. Может, здесь в мерзлой земле рыли окопы московские женщины. Женщины, похожие на моих больничных сестер. Может, здесь был медсанбат и царила та самая спешка, о которой говорила Любовь Ивановна. Может, за залитыми кровью столами стояли врачи, похожие на моих теперешних. Может, там, где меня окружает только мир, была война. Нет, не может быть, а наверняка здесь была война. Ее видели и слышали, на ней умирали. Тридцать восемь лет назад. Потом прошло еще четыре года войны и четыре года скудной не войны, пока не наступило то особое 7 октября. Тридцать лет назад.

И конечно, у нас есть основания праздновать. И они делаются весомее, если мы не будем забывать предысторию, из которой рождается история.

1979 г.

Перевод И. Щербаковой

По воскресеньям большинство людей спит дольше, чем в будни; у нас же было наоборот. В будни мать вставала раньше отца, а в воскресенье роли менялись. Как только в пять утра начинал трещать будильник, мать демонстративно поворачивалась на другой бок; отец же, кашляя, выбирался из-под одеяла и шел задавать корм скотине. При этом он все время что-нибудь говорил, но всякий раз с иной интонацией, и через раскрытое окно всегда было слышно, где он находится: у коз, у свиньи, у кур или у кроликов.

В будни во время своего обхода отец что-нибудь насвистывал, в воскресенье пел. Но это получалось у него еще хуже. На верхах его голос давал петуха, а на низах пение неизменно заканчивалось жесточайшим приступом кашля.

— Слишком много курит, — бормотала тогда в подушку мать.

Накормив скотину, отец шел на кухню перекусить. С тех пор как он в каком-то приключенческом романе вычитал исторические слова, произнесенные капитаном гибнущего судна: «В первую очередь женщины и дети», он каждое воскресное утро, нарезая хлеб, кричал в дверь спальни: «В первую очередь козы и куры!», на что мать сонным, но внятным голосом отвечала: «А во вторую — ослы!»

В такие утра она не бывала к нему благожелательна. И вот почему.

Каждое воскресенье отец уезжал на Рыбный рынок в Аль-тону. И вовсе не для того, чтобы купить, скажем, рыбу, нет, он отправлялся туда просто так. Иногда он брал с собой меня, поэтому я хорошо знал, в чем было дело: Рыбный рынок манил его, как иных — дальние страны.

Там в верхних рядах стояли лавки с жареным миндалем, окосовыми орехами, эдамским сыром, солодкой и лакрицей; пониже до хрипоты надрывали глотки торговцы бананами, разорявшие себя, если им верить, самоубийственно бросовыми ценами. Справа, в кабачке «Айер-Корс», горланя на сотне языков матросские песни, встречались первые воскресные пьяницы с последними субботними гуляками, а по левую сторону можно было приобрести сиамскую кошку, морских свинок из Новой Гвинеи, обезьянок-резус, какаду, альпийскую козочку или, на худой конец, кроликов из Гамбург-Лурупа. В средних рядах крестьяне из Фирландена и Геестгахта торговались с хозяйками из Санкт-Георга и Фульсбюттеля, а еще ниже, у самой Эльбы, откуда вместе с утренним туманом плыли гудки причаливающих судов, рыбаки сгружали на качающиеся понтоны камбалу, корюшку и треску.

Тут же внизу, в крайнем левом углу, стояли аквариумы, и каждый свой поход на Рыбный рынок отец заканчивал именно здесь.

И это мне было тоже понятно: сколь ни привлекательна была шумная сутолока рынка, у стеклянных стенок аквариумов она немедленно забывалась. Одни только названия этих пятнистых, крапчатых, рябеньких, полосатых и уж каких-то совсем неописуемых рыбок, казалось, были придуманы не иначе как Джеком Лондоном и Джозефом Конрадом.

А отец знал их всех наперечет и мог совершенно точно сказать, в каком закоулке какого океана обитают эти причудливые создания.

Хорошо еще, что рынок закрывался в десять часов, иначе отцу никогда бы не выбраться вовремя «на сушу».

Мать же, и без того сердитая с той минуты, когда отец ни свет ни заря принимался в воскресенье хозяйничать на кухне, просто из себя выходила, обнаружив, что у него опять выдалось «барышное воскресенье».

А с «барышными воскресеньями» вот какая была история: козы, кролики, куры и свиньи, по выражению отца, были «скотиной для брюха» — мать, к слову сказать, не возражала против такого рода скотины, суп от нее, дескать, наваристей; но вот отец утверждал, что вся эта лабуда не доставляет ему ни малейшего удовольствия, если нет «чего-нибудь такого эдакого».

То же, что он именовал «что-нибудь такое эдакое», мать коротко и ясно называла «блажью». Она была тоже за кур, но не за таких, которые несли яички не больше голубиных, на сковородке смахивали на однодневных цыплят, которых и во двор-то пускали только потому, что это, мол, порода такая.