Герман Кант - Объяснимое чудо

И против кроликов она никогда не говорила ни слова. Но на кой шут нужны были визгливые твари, у которых ни кожи, ни рожи, одни разве глазищи, этого она никак не могла взять в толк. Ну а голуби! Царица небесная, эти вообще способны только гадить да как ненормальные кружить над крышами. Подумаешь, чистопородные!.. «Рокфеллеры мы, что ли?» — спрашивала мать, на что отец отвечал: чего нет, того нет, не то бы он их держал по нескольку десятков зараз…

Честно говоря, отец не особенно долго возился со своими породистыми подопечными; месяца за три-четыре, бывало, он досыта наглядится на них, и ему уже опять хочется чего-нибудь новенького. Он помаленьку начинал поддакивать матери, когда та заводилась против его «блажных тварей», и в один прекрасный день заявлял, что при первом удобном случае отвезет их на Рыбный рынок. И тут опять наступало «барышное воскресенье», то есть форменная катастрофа.

Дело в том (со временем это выяснилось окончательно), что на Рыбный рынок он отправлялся вовсе не ради продажи своих тотенгамских карликовых курочек или лопоухих кроликов серебристо-дамасской породы, — продавать-то он их, конечно, продавал, но только для того, чтобы на полученную выручку снова присмотреть себе «что-нибудь такое эдакое».

И пока отца не было дома, мать с тревогой ожидала минуты, когда, возвратившись, он полезет в мешок и торжественно вручит ей на сей раз самую что ни на есть распородистую животину.

У него в самом деле был необыкновенный талант раздобывать совсем ни на что не пригодных животных, поэтому легко представить себе, как мать с криком всплескивала руками, увидев порой жалкую, хотя и чистопородную, зверюгу.

Если бы хоть дело кончалось ненормальными голубями или кроликами, куда ни шло, но с каждым разом покупки становились все более странными. Однажды, например, отец выпустил из мешка огромную персидскую кошку — во всяком случае, продавец именовал ее персидской, — а кошка, оказывается, боялась мышей; в другой раз он вынул из кулька гватемальского попугая, который, правда, не умел говорить, зато очень ловко фонтаном выбрасывал сквозь прутья клетки шелуху от проса, а в последний раз отец притащил греческую черепаху с древней родословной; привязав за веревочку, он пускал ее в огород, где она сидела, спрятавшись под листом салата, до тех пор, пока не приходила мать и не срывала его.

Мать уверяла, что в тот день, когда отец извлечет из мешка павиана, она подожжет дом и переберется с детьми к своей матери в Финкенвердер. Павиана отец не принес, но то, до чего он додумался в позапрошлое «барышное воскресенье», было тоже неплохо. Мать, скрестив руки, молча наблюдала, как он осторожно водружал на кухонный стол мешок. Там оказался огромный стеклянный ящик, а в карманах у отца было полным-полно баночек из-под мармелада. Баночки он одну за другой ставил на стол и таким тоном, словно речь шла о золотых самородках, изрекал каждый раз какое-нибудь звучное слово: «скаларии», потом — «данио малабарский», потом — «неоновые» и, наконец, — «гуппи».

Да, это были они, великолепные рыбки-малютки из аквариума на воскресном рынке! Мать даже поинтересовалась, не отнялись ли у нас языки. Потом, качая головой, сказала, что при виде всех этих рыб с их ну просто неприличной окраской и формой ей становится стыдно, если она, может, когда ненароком оскорбительно отозвалась о какой-нибудь почтенной камбале.

Но отца ее слова ничуть не задели — у него теперь действительно было что-то из ряда вон выходящее; и он принялся готовить аквариум. Воду нужно было подогреть, «а то еще, бедняги, простынут»; надо также принести мелкого песочку и промыть его. Мать застонала:

— Промыть песочек! Уж лучше бы последил за девчонками, чтобы те хорошенько вымыли себе шею…

Но отец не угомонился до тех пор, пока волшебные рыбки не бултыхнулись в аквариум.

Наконец мы уселись обедать, и я заметил, что мать с необычайным интересом поглядывает на рыбешек. А когда вдоль стеклянной стенки проплыл большой полумесяц, она, заглядевшись, полила подливкой вместо пудинга руку отца. Но отец даже в этом усмотрел свою победу.

— Точно, — сказал он, — это хоть кого выведет из равновесия… уж очень они хороши, не правда ли, эти благородные создания?

Он вытер малиновую подливку воскресным носовым платком и сказал, что такой вот аквариум здесь, на суровом севере, в своем роде кусочек южного моря и не надо, мол, стыдиться, что это ошарашивает. И он еще раз протянул матери тарелку с пудингом, а она осторожно налила сверху подливку.

Само собой разумеется, в этот день мы не отходили от аквариума, и к вечеру каждая рыбка получила подходящую ей кличку; переливчатый полумесяц, например, мы прозвали Альфонсом, по имени нахального ученика москательщика, который имел обыкновение, нацепив новый галстук, не спеша прохаживаться вдоль нашей изгороди, чтобы обратить на себя внимание моей сестры; цихлиду мы окрестили Гульдой — так звали толстуху лавочницу.

Уже в постели отец признался, что он весь день предвкушал удовольствие увидеть, как завтра соседи вытаращат глаза. В этом отчасти и была цель его поисков «чего-нибудь такого эдакого», чтобы к нам паломничали соседи полюбоваться на его чудеса. Тогда он часами сидел с ними на старых ящиках, вертел самокрутки и занимался тем, что мать называла «заглядыванием в куриные гузки». Бывало, слышишь, как он торжественно говорит:

— Правильно, Адье, такого чистопородного петуха не каждый день раздобудешь!

Слух об аквариуме действительно разнесся с неимоверной быстротой, некоторое время даже казалось, что в поселке разразился соляной кризис, потому что к нам то и дело забегала какая-нибудь соседка одолжить ложку соли и уходила, только всласть налюбовавшись на наше новое приобретение.

Восторги соседей, правда, несколько поутихли, когда они дознались, из-за чего в последние дни их почта приходит с таким опозданием: матери удавалось оторвать почтальона от созерцания нашего «южного моря» лишь неоднократными напоминаниями о том, что ему пора на работу.

А отец, узнав о впечатлении, которое произвели на почтальона чудо-рыбки, с удовлетворением заметил, что такое, мол, бывает: человек, который действительно завел себе что-то особенное, и сам в глазах других становится чем-то особенным, и к нему все идут.

И до чего же он был прав!

Все началось с Ионатана Краулига. В четверг вечером мы только собрались было ужинать, как он явился. Никого другого у нас в доме не называли бы Ионатаном — из такого долговязого имени давно бы сделали «Йонни», — но Ионатана нельзя было называть иначе чем Ионатан. Он был беден и по-своему набожен. Когда-то прежде, рассказывал отец, он не был ни бедным, ни набожным, какое там! Прежде у него был большой угольный склад и он здорово пил. В ту пору его все звали Йонни. Но потребление угля в поселке отставало от потребности хозяина склада в спиртном, и в один прекрасный день он одновременно объявил себя банкротом и провозвестником новой секты.