Герман Кант - Объяснимое чудо

Наши отношения малость, самую малость смахивали на отношения между гномом и принцессой из сказки — не смущайтесь, если эта история жива и у вас в памяти: сказки существуют для пожизненного пользования; итак, когда я готова была прийти в отчаяние при виде той горы соломы, из которой еще до рассвета предстоит напрясть кучу золота, Ханна Барлов возникала в дверях своей комнаты, и тут колесо начинало жужжать, и мотовило принималось шустро сновать взад и вперед, и вот так за минувшие годы я и выучилась бургомистерскому ремеслу.

Поэтому я при всем желании не могла не выработать самое теплое отношение к празднику посвящения в юность, и поэтому даже и вопроса не возникло, кому выступать, когда пришло сообщение о том, что Ханна умерла; ведь в воскресенье сотни молодых людей будут ждать, чтобы кто-нибудь сказал им: детство кончилось, юность — вещь серьезная и жизнь — тоже, вдобавок они будут ждать, чтобы кто-нибудь красиво выразил эту мысль.

Впрочем, не возлагайте на меня слишком больших надежд, дорогие друзья, ибо утрата, которой является смерть Ханны, коснется многих, и вас в том числе.

Правда, остались записочки, с помощью которых Ханна готовилась к сегодняшнему торжеству, ей, кроме записок, ничего не требовалось, для меня же их слишком мало, но все-таки они будут мне подспорьем.

Заметки Ханны носят странный характер, и, не общайся я с ней в течение многих лет, я бы не знала теперь, что с ними делать; вот посмотрите, как они выглядят, а на них написано — на этой, к примеру: «Пусть носят защитные шлемы», а на этой: «Нелегко быть единственным коммунистом в Барске!»

Большая часть историй, о которых напоминают эти записки, мне знакома, я расскажу вам их в свой черед, но, кроме того, я хотела бы рассказать кое-что из истории самой Ханны Барлов, потому что, как мне кажется, такое знание придает силы.

А сила вам понадобится, потому что жить хотя и здорово, но зато здорово трудно.

Ваша жизнь — именно на этой торжественной встрече я обязана об этом сказать, — ваша жизнь будет особенно трудной, потому что вам придется участвовать в самом трудном упражнении на подъем тяжестей из всех, которые когда-либо знала человеческая история: вы должны будете поднять наше общество на более высокую ступень — в коммунизм.

Разумеется, вы будете поднимать наше общество не в одиночку, многие будут поднимать вместе с вами, да и сейчас уже поднимают, и все-таки упражнение будет не из легких; ведь это ж надо — поднять целое общество со всеми его атрибутами — средства производства, средства связи, продукты питания, образ жизни, образ поведения, образ мыслей и привычки — да, да, именно привычки, — а всего тяжелей, например, привычка различать людей и не только различать, но и судить, оценивать по тому, с какой стороны они застегивают пуговицы на своем пальто; либо привычка некоторых присчитывать к своему росту еще и толщину своего кошелька; либо привычка использовать собственные локти как надежнейшее средство передвижения.

Или привычки, имя которым зависть, и равнодушие, и карьеризм, и угодничество — или лень и тому подобное. Итак, в вас, сидящих здесь, мы видим часть той команды, которая призвана осуществить это грандиозное начинание.

Мне думается, именно сейчас и следовало бы прибегнуть к одной из Ханниных записок, к той, на которой упоминается единственный коммунист в Барске, потому что в этом месте своей речи товарищ Барлов непременно сказала бы: «Да, на вас возлагают большие надежды, но вы не одни — смысл сегодняшнего торжества состоит, между прочим, и в том, что мы говорим вам: «Добро пожаловать в большой великий союз борцов за долгожданные человеческие условия жизни; мы рады, что вы с нами, да и вам должно быть приятно сознание, что мы — с вами».

Есть множество явлений, которые требуют времени, чтобы в них можно было уверовать, но я возьму аванс у будущего и скажу вам уже сегодня: общность — вот истинное счастье, а если вы меня спросите, от какой беды человек может задохнуться, я вам отвечу: имя этой беде — одиночество.

Я знала одного человека — так сказала бы вам Ханна Барлов, использовав таким образом свою записку, — я знала человека, который двадцать пять лет подряд был единственным коммунистом в Барске.

На его долю выпало все, что может выпасть на долю человека, которого ландрат [2] Председатель земельного совета (до 1952 г.). честит разбойником, а пастор — богохульником, а помещик — поджигателем, а местный полицейский — позором для всей деревни, а деревенский лавочник — ненадежным покупателем, а малость придурковатая вдова — холуем Москвы, а отнюдь не слишком добродетельная крестьянка — бесстыжим выродком, который намерен ввести у них в деревне многоженство, а соседская дочь говорит, что не может больше с ним встречаться, если он будет водиться с «этими», а жандарм, который приходит его забрать, говорит: все потому, что он водился с «этими», а охранник с особой старательностью пинает его сапогом в живот, потому что он — один из «этих». Единственному коммунисту в Барске досталось полной мерой, потому что он был один из «этих самых», но он вытерпел все, потому что был один из «этих самых».

Молоденьким парнишкой примерно вашего возраста он обнаружил в себе способность отбивать музыку двумя палочками на опрокинутом тазу, на крышке молочного бидона, даже на трухлявом дереве скамьи, где этот бидон стоял, после чего на ярмарке в Вельмсхагене — был как раз перерыв между танцами, и музыканты, сгрудившись у стойки, принимали снаружи заказы на разные песенки, а внутрь — местную тминную — паренек из Барске поднял в Вельмсхагене порядочный шум, когда извлек этот шум из оставленного без присмотра барабана. Шум привлек к себе внимание и попутно обеспечил ему несколько оплеух, это не первые оплеухи и не последние, они забываются, когда набравшийся капельмейстер уговаривает своего барабанщика разрешить парню в следующих перерывах пошуметь еще малость.

Итак, бродячая капелла приобрела нового барабанщика, а сей последний в свою очередь — новую жизнь, потому что с этого дня он стал в Барске единственным человеком искусства; получи он много денег в наследство, он значил бы еще больше, но благодаря своему умению барабанить он стал хоть чем-то, а раз он начал бродить вместе с капеллой, он стал в Барске не просто чем-то, а чем-то особенным.

Но «музыканты, они все такие» — так вскорости начинают поговаривать не только в Барске, но и в самом Вельмсхагене, — «они готовы играть для всякого, кто им платит», и когда вельмсхагенские коммунисты приглашают капеллу играть у них на танцах, музыканты барабанят, пиликают и дудят также и для коммунистов, а эти коммунисты — «они все такие», начинают вскорости судачить люди не только в Вельмсхагене, но и в самом Барске, — эти коммунисты заводят разговор с барабанщиком, замечают, что парень далеко не дурак, и «сразу на него набрасываются как волки».