Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Гном зарывается мордой в отбросы: яичная скорлупа, кофейная гуща, пустые консервные банки. Чуя съестное, окончательно расшвыривает мусор. В грязи он копается невозмутимо, совсем как свинья. Обегает вокруг рынка, не осмеливаясь сунуться в ворота: еще вытолкают пинками, как в прошлый раз. Пожевывает кожуру маланги [7] Маланга — тропический корнеплод. . Торопливо проглатывает хлебную корку, лоскут куриной кожи. Пьет воду из лужи. Облаивает велосипедиста.

Велосипедист от неожиданности выпускает руль из рук, наезжает на бровку тротуара, вопит: — Мать твою, чтоб тебя разорвало, засранец. Гном не переставая лает и скалится, пока велосипед не теряется из виду. Тогда Гном трусит к мостовой, но тут встречает другого пса. Обнюхивает ему зад и подставляет для обнюхивания свой. Собаки, кружа вокруг выбоины на асфальте, рычат друг на друга, но до стычки не доходит: нет убедительного предлога. Расставшись со случайным соперником, Гном укладывается отдохнуть на автобусной остановке. И наблюдает, как медленно приближается автобус. Что это за штука, пес не ведает — откуда животному знать?

В автобусе едет Октавио, едет и чувствует, что в его спину вжимается женское лицо. Слышит беззаботный голосок, жизнерадостный смех женщины в пору первого расцвета. Чувствует горячие, маленькие ручки, бесцеремонно соскальзывающие по его лопаткам, и невольно воображает юное личико с умоляющей улыбкой, горячие губы — Бог ты мой — так и жгут, когда целуешься; воображает, как она робко стягивает с плеч платье, а он ее плечи гладит, и вот уже встает, и вот уже мерещатся груди, и как он своим опытным языком лижет ей шею; все, у него встало, и девушка лежит голая на кровати, виден лобок, встало, и губы ласкают рыжий цветущий куст в кольце из тропической росы; все, встало непоколебимо, хотя вокруг пассажиры, и раздраженные голоса, и липкое дыхание, и постоянные толчки — «эй вы там, еще немного продвиньтесь». Встало — вот ведь конфуз, ведь перед Октавио стоит мужчина, некий Гойо.

Октавио пробует попятиться, избежать соприкосновения с мужскими ягодицами, но и другой пассажир движется, уворачивается, опасаясь, что его случайно толкнут. Октавио отстраняется, но то же самое лицо, та же воспламеняющая прелесть оттесняет его обратно, прямо к заду Гойо. Это капкан. Седалище пассажира не ведает, что к нему приближается эрегированный член, девушка не подозревает, что соприкосновение с ней возбуждает Октавио, а последний ничего не может поделать со своим концом — только проклинать его за непослушание, за легкость на подъем, за неумение выбирать место и время.

Вчера Гойо изменила жена; он ее выследил, но сразу, на месте, скандала не закатил. Своими глазами удостоверился — еле нервы выдержал и, — что жена совокупляется с другим. Узнал, как они выражают свою удовлетворенность словами, увидел, как этот тип — черный, еще чернее Гойо — засаживает свой суперчлен его бесстыдной супруге, и увидел, как он без устали лижет пылающую щель, и шепот услышал: «Вот так, мой жеребчик, вот так», — и присутствовал при том, как жена завладела суперчленом, сосала со смаком и, когда брызнула струя, жадно проглотила.

Страдая, как в аду, Гойо вернулся в мастерскую и только под вечер обо всем рассказал жене. Нечего отпираться, он все видел, извращенка, бесстыдница и вообще блядь; а она в смех: «Иди ты, пусть тебя мама родит обратно, катись, заколебал уже. С тобой я на голодном пайке, а этот меня, считай, кормит, мой голод утоляет. Предупреждала я тебя, дурень: другого себе найду». Гойо никогда не давал себя в обиду, с кем угодно затевал драку, но тут как язык проглотил, замер, скрестив на груди руки, точно распоследний идиот. В другие времена он бы ответил: «Да я тебя порву, прошмандовка, шлюха», — и при всех набил бы ей морду, а любовнику раскроил бы хайло чаветой [8] Чавета — широкий нож. . А тут развернулся и ушел, света белого не видя от ярости. Это любовь превратила Гойо в кроткого ягненка, размягчила мускулы, даже костяшки пальцев.

Сегодня он опять едет домой в час свидания, едет в надежде на реванш, вот доедет, и, если повезет, снова застукает женушку в корчах страсти, и сможет расквитаться с хахалем. Как только сел в автобус, сразу же начал себя накручивать, беситься, мечтать о мести. Припомнил праздничные дни: вкусно ели, вдоволь пили, танцевали, хохотали, а потом в постель: белоснежные простыни, языческий храм. Припомнил, сколько всего эта шалава от него получила: купил дом, приносил наряды и продукты, самые дикие капризы исполнял. Припомнил, как погорел на краже бензина: работал на бензоколонке, имел левые доходы. Все вспомнил — свое преступление, свой крах, штраф, увольнение с работы, позор. Теперь пошел в механики. Прежней работе и в подметки не годится. Надо гореть на работе, каждый день от рук воняет машинным маслом, под ногтями траур, на спецовку смотреть страшно. А жена, бедолага, исхитряется на кухне: в магазинах ничего не достать, ни тебе мыла, ни маргарина, ни кетчупа, ни специй. А он ей говорит понуро: «Что я теперь могу? Ничего, все еще наладится». Вспомнил. Увидел себя со стороны: хороший семьянин, благородное сердце. Снова злобно вспомнил любовника — зад черный, копченый, колотится яйцами об его жену, покряхтывает — и решил: отделает этого типа дубинкой, морду ему изуродует, самого изувечит, а ее потащит за волосы, ногами испинает — блядь ведь, никакой благодарности, блядь, тысячу раз блядь, я вам не спущу, тебе и хахалю твоему. Размышляя обо всем этом, Гойо устроился в середине салона. И там простоял всю дорогу, а теперь начинает пробираться к двери и откликается: «Ага», когда Октавио спрашивает: «Вы сходите на следующей?»

В голосе Октавио чувствуется отчаяние. Илке — девушке, чьи руки прикасаются к его спине, — семнадцать лет, каждый день в пять вечера она садится на автобус после занятий в кулинарном училище. Однокурсники признают ее красоту, высоко оценивают фигуру, вылепленную диетой и аэробикой, крепкие руки и ноги; высоко оценивают прямые каштановые волосы, огромные карие глаза, длинные ресницы, и аромат духов, который смутит покой любого, и мини-юбку, что с каждым вдохом ползет по торсу все выше. Высоко оценивают эту деревенскую девчонку, которая приехала из Сан-Хуан-и-Мартинеса сводить с ума столицу. Однако, по всеобщему мнению, Илка — динамистка: подходит к тебе спросить, в чем разница между прилагательным и глаголом, и в ее голосе прорезается нежность, и вот она уже гладит твою руку, которая пытается вывести на доске, что прилагательное обозначает признак существительного, а Илка, ластясь к твоей коленке: «А я не знаю, что такое существительное», а когда теряешь самообладание — к черту грамматику, — когда уже собираешься выпалить: «Я по тебе с ума схожу, по твоему рту, губам, по всему, что у тебя есть, — мне это только снится, а в руки не дается», — тогда она надменно хохочет и ускользает от того, кто признался ей в любви. Мол, все вы козлы. Илка так навострилась кокетничать, что теперь очаровывает всех бессознательно и каждый день производит фурор в автобусе; каждый день выслушивает комплименты, ловит на себе изумленные взгляды. В принципе, ей только приятно, что все вокруг козлы, даже дряхлые старики — и те туда же; когда женщина знает себе цену, ее этими дешевыми штучками не проймешь. Вот и на Октавио Илка опирается, точно это и не мужская спина, а стена бездушная, бесчувственная. Упирается ладошками в спину, смеясь над шуткой подруги, и ее груди толкаются о спину Октавио, который больше не может вынести нахального голоса Илки, и давления ее пальцев, и образа Илки в своем воображении. Умоляет судьбу: скорее бы остановка, скорее бы открылись двери.