Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Гном устал, он поджимает хвост, а ребенок гладит его по голове, и пес, все еще испуганный, лижет добрую ручонку.

— Отойди от этой противной собаки, — истерично кричит мать малыша. — Немедленно отойди. — И оттаскивает сына за руку, и силком уводит, отчитывая.

Гном, немного успокоившись, устраивается под скамейкой. Страх отступает. Гном нюхает воздух и чует с остановки на той стороне улицы знакомый запах. Вскакивает, делает несколько шагов к бровке, сосредоточенно внюхивается и узнает запах своего бывшего хозяина, а хозяин, зажмурившись, говорит:

— Вы ко мне чрезвычайно несправедливы.

Зрители перешептываются, смеются. Гном поворачивает морду влево, ощущает агрессивный запах Гойо. Чует, что его бывшего хозяина вот-вот ударят по лицу, и снова перебегает улицу.

Уэви вернулся в кабину и уже собирается тронуться с места, но ему любопытно взглянуть на ссору, хочется взглянуть, как этот толстозадый мулат разобьет морду Октавио. Уэви ставит сцепление в нейтральное положение и высовывается в окошко. Он не знает Гойо в лицо — и не подозревает, что это муж русоволосой ураган-бабы.

— Врежь ему, — подзуживают люди. — Дай толстому в морду.

Кулак Гойо еще не ударился о скулы Октавио — пока только грозится. Гойо медлит, безропотность Октавио его пока останавливает. Уэви ничего не видит за толпой зевак, выходит из автобуса. Его жена срывается с места. Испугалась за своего любимого, за своего кормильца: ведь явно что-то стряслось. Термос выскальзывает из ее дрожащих рук. Похоже, Октавио не избежать кары. Рыжая, подняв с тротуара разбитый термос, обнимает Уэви: «Кофе пропал, миленький, но, слава тебе Господи, с тобой ничего не случилось», чмок-чмок-чмок. Илка вымоется с головы до ног, как только придет домой, ее трогал извращенец, маньяк, прямо на ней помешался, у него встало прямо в переполненном автобусе, фу! Да, в ванну, мыла не жалеть, никогда не знаешь, во что в этих автобусах влипнешь. А подружка Илки со своей вечной жизнерадостностью расскажет маме: «Он меня сзади лапал, вот ведь наглый».

Похоже, никто не вмешается, ничто не воспрепятствует увесистому кулаку Гойо обрушиться на лицо лингвиста, а лингвист загораживает руками ширинку, чтобы скрыть эрекцию. Лица не заслоняет. Покорно ожидая атаки, стоит с закрытыми глазами.

Из-под ног зевак сперва раздается лай, а затем выскакивает Гном, тощий, как скелет. Выскакивает, взъерошенный, угрожающе скаля зубы. Выскакивает, хотя ему страшно, без фанфаронства, свойственного откормленным собакам. Наскакивает на правую ногу, ногу в матерчатой сандалии. С лютой ненавистью прокусывает и ткань, и тело. Гойо подскакивает на месте. Никто ничего не понимает, не понимает даже Октавио, не узнавший своего бывшего любимца в этом измученном псе. Гойо трясет ступней, но собака не раскрывает пасть, не отцепляется.

— Ой бля, ой бля, — вопит он, точно по нему бегает скорпион, — ой бля, — но все застыли.

На помощь бросается только Уэви — одним пинком отпихивает пса. Гном вертится на месте, скулит, вспоминает, что он вовсе не благородный породистый пес, а жалкая дворняга. И пускается наутек. У Гойо из ноги течет кровь.

Октавио под шумок сбегает. С Гномом ему больше не встретиться: они удирают с одинаковой прытью, но в совершенно разные стороны. Уэви подходит к раненому:

— Пойдем, тебе в больницу надо.

Гойо смотрит на него, узнает типа, которого видел в окно: это он нагишом кувыркался в койке с чужой женой. Тот самый, это уж точно, такую харю не забудешь; ох, так ее бы и начистил.

— Пойдем, друг, таких собак не прививают, — снова говорит шофер, любезно, свысока, и Гойо хочется отлупить его тут же, на месте, — памятная морда, памятный голос, шептавший: «Что, крошка, тебе хорошо, хорошо?»

Но из его ноги течет кровь, из четырех крохотных дырочек, и тут он снова вспоминает с дрожью, какой грязный и жалкий пес его покусал; Гойо молча идет к автобусу, поднимается в салон, ему уступают место. Автобус трогается, и Гойо подставляет лицо прохладному ветерку из окна.

Мария Эухения была на ночном дежурстве в больнице, когда зазвонил телефон в палате интенсивной терапии и она со свойственной ей уравновешенностью ответила на вызов. Она привыкла к важности почти всего. Так что ей не казалось странным ни неожиданное улучшение состояния опасно больного, ни то, что вовсе не тяжелого пациента находили утром бездыханным — ну, конечно, если такое случалось не в ее смену.

Она четыре раза в неделю выходила на ночное дежурство. Уже много лет твердила, что предпочитает работать ночью, но теперь, в ее сорок пять, уже никто не верил, что дочь, которой вот-вот исполнится одиннадцать, требует таких уж забот днем.

Но так печальны ночи в больницах, что остальным медсестрам казалось удобным (странным, но удобным) то, что Мария Эухения снова и снова настаивает на своих ночных дежурствах.

Одиннадцать лет тому назад (никто уж этого не помнил) в сельской больнице появился гаванский инженер, который приехал осмотреть сахарный завод, и приняла его Мария Эухения.

— Что-то я измотался, — сказал он. — Не приготовите ли мне аэрозоль?

— Сию минуту, — ответила она. — Только у нас говорят не «измотался», а «устал».

— А мне все равно, как говорят. Вы ведь догадались, что у меня астма?

— Конечно, инженер, расслабьтесь немного, вам сразу полегчает, вот увидите.

— Откуда вы знаете, что я инженер?

— Ну-у… — иона протянула ему мундштук, уже подключенный к баллону с кислородом, — у вас на лице написано, что вы инженер и вы не здешний. Нет… не разговаривайте, вдыхайте глубже.

Не то чтобы та ночь была какой-то особенной, с большим числом звезд или нежаркой, и пыль измельченного тростника по-прежнему пачкала ее белый халат медсестры. И карнавала не было в ту ночь. Более того, это была скучная ночь, может быть, поэтому инженер, которому полегчало, остался с Марией Эухенией, пока солнце и гудок сахарного завода не возвестили, что жизнь в поселке начинается снова. Она быстро оделась в сестринской комнате, еще не веря тому, что произошло. А точнее, не веря в то, чему она позволила произойти.

— Сегодня возвращаюсь в Гавану, — сказал он. — Как-нибудь ночью позвоню.

Курсы повышения квалификации по реаниматологии, организованные в столице провинции, пришлись Марии Эухении как нельзя кстати. Ее безупречный послужной список, ее общеизвестные преданность делу и сноровка, а заодно и первые признаки беременности заставили считать ее кандидатуру идеальной.

Она вернулась через полтора года. Расписывала великолепие гаванской больницы, рассказывала про музеи, дома культуры, гостиницы, показала соседям девочку, которую родила там от человека, с которым будто бы тут же развелась.