Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

— Мой отец, который преподавал в университете, приглашал домой студентов. Они всегда обсуждали одно и то же — поэзию, выбирая одного или двух поэтов, в то время малоизвестных. Несколько лет спустя отец рассказал мне, что одним из этих поэтов был Иосиф Бродский. Он процитировал его стихотворение, которое я до сих пор помню: «Иностранец, ты думаешь, что ты счастлив, потому что ты с Итаки?» На тех вечерах я видела твоих соотечественников, они пили очень сладкий чай. В них меня пугало то, как они старались быть восторженными.

— Я тоже давно не встречал русских девушек, — сказал я, но на этот раз мне не удалось вызвать ее улыбку.

Мы прошли пятьсот метров, которые отделяли Голубую мечеть от собора Святой Софии, по скользкой от снега брусчатке, и пару раз ей пришлось опереться на мою руку. Тогда я прикасался к ее руке, давая ей понять: мне приятно, что она опирается на меня, и мне бы хотелось, чтобы она никогда не отпускала моей руки.

— И как там Куба? — спросила она меня.

— Все там же, и это уже немало, — ответил я.

Мы пошли дальше, направляясь к собору, и я задал ей встречный вопрос:

— А как там Россия?

— Ты разве не оттуда недавно прилетел? — улыбнулась она.

— Я лишь делал там пересадку, — уточнил я. — Несколько часов в аэропорту ни о чем не говорят.

— Думаю, что у нас все по-прежнему, — сказала она, — мы продолжаем оставаться русскими. Пьем по любому поводу и лузгаем семечки.

— А я думал, что вы-то как раз этого и не переживете, — вырвалось у меня.

— То же самое думал о вас мой отец. — И на это раз я не мог с уверенностью сказать, иронизировала ли она.

Во мне проснулась дерзость.

— Если бы мы не были оттуда, откуда мы есть, — проговорил я, — если бы все не произошло так, как произошло, философствовали бы мы здесь с тобой сейчас о снеге? Кубинец и русская — то же ли это самое, что сириец и норвежка? Она хотела что-то ответить, но я прервал ее:

— Нет, послушай, если твоя страна решит эмигрировать, ты тоже уедешь? Если твоя страна превзойдет саму себя, тебя она тоже превзойдет?

Но она не была расположена разгадывать ребусы. Ее логика была проста, и в ней скрывалось что-то сексуальное. Она заметила:

— А я вижу только двух людей, которые пытаются узнать друг друга получше.

Я не стал спрашивать себя, откуда взялась эта сексуальность. Я просто поцеловал ее. Сперва порывисто, потом медленнее, потому что она не сопротивлялась. Я вложил в этот поцелуй все, что можно было вложить, чтобы все зависело от него. Когда мы разомкнули объятия, она вздохнула. Навстречу шла кошка. Судя по ее грязной шерсти, у кошки не было хозяина, но она выглядела сытой. Она дружелюбно посмотрела на нас и пошла дальше, задрав хвост. Казалось, Анну Скляр развеселило ее появление.

— Взгляни на нее, — сказала она, — она бродит по этому городу, наверняка и не подозревая, что находится в Стамбуле.

Ее замечание показалось мне логичным. Она добавила:

— А тебе не хотелось бы забыть, где ты находишься?

— Разве что ненадолго, — ответил я. — У меня много предрассудков.

Еще одна деталь, которую я заметил, — на шее Анна Скляр носила турецкий «глаз» — сине-черный амулет, приносящий удачу. Она не сняла его, когда мы были вместе, я ее так и запомнил: с медальончиком на шее, белоснежной кожей живота и маленькой грудью, которая выглядела слегка вызывающе для такой высокой женщины, как она.

Чтобы ее порадовать, я сказал: «Будь у тебя большая грудь, ты бы мне так не нравилась. А твои груди олицетворяют твою суть, идущую из самой глубины души».

Она слушала меня с серьезным лицом. Лежа рядом, слегка согнув ноги, она размышляла над моей фразой, внизу ее живота темнел выбритый треугольник.

— Я знаю, что у Анны Карениной были такие же груди, — сказал я ей, чтобы закончить мысль.

Без всякого пафоса она мне объяснила:

— Я тоже ими восхищаюсь. И если бы мои груди были больше, их целовала бы женщина, а не мужчина.

Но целовал их я, постепенно начиная покусывать, чтобы снова ее возбудить. Когда я почувствовал, что она готова, я попросил, привстав:

— Помочись.

Она ничуть не удивилась и, тоже привстав, спросила:

— Прямо здесь?

— В унитаз, — уточнил я.

Как была прекрасна Анна Скляр в тот момент, когда, не садясь на унитаз, она с шумом мочилась, наблюдая за мной одновременно вызывающе и покорно. Это чувство возникло у нее из-за того, как она мне пояснила, когда я вытирал ее ладонью, что мое сравнение ее с Анной Карениной вызвало в ней такую неукротимость, которую она не могла не проявить. Я обнял ее. Спрятал лицо на ее шее и позволил рукам вести диалог с ее теплой спиной. Провел рукой по маленьким бедрам и развел ее ноги, чтобы сладостно мучить себя изображением, которое отражалось в зеркале.

И тут я услышал, как она сказала:

— Теперь ты.

Я попытался, но у меня ничего не получалось. То, что стекало в унитаз, было до смешного похоже на моросящий дождик, и она, веселясь, смотрела на меня, возможно, слегка разочарованно, потому что ждала, а вернее, нуждалась в том, чтобы убедиться в силе моей струи и рассеять свои сомнения.

— Я хотела в конце концов узнать, кто там был в тот вечер, ты или Нихат.

Она произнесла имя моего гостеприимного турка так, как будто бы знала его всю жизнь, лишая меня тем самым даже права смутиться. И тут же, начав одеваться, она пояснила, что единственное, что ей запретил турок, — это видеться со мной. Что в самолете мы встретились действительно чисто случайно, но относительно дальнейших встреч Нихат был неумолим. Он неплохой человек, пояснила Анна Скляр, несмотря на то что хорошо ведет свои дела. Не смешивает бизнес и личное. Для него девушки — это одно, а культура — другое, это его валюта.

— Хотя меня он считает, как он мне говорил, самой культурной гетерой Стамбула.

Нет ли такого рассказа Вирхилио Пиньеры, в котором холостяк лишает себя жизни, жуя спички на мосту в темноте? Я постепенно прихожу к выводу, что, если бы Анна Скляр не вспомнила тот рассказ о сыне Диогена, не случилось бы того, что случилось, хотя позже я сказал сам себе, что бывают моменты, когда абсурд кажется логичным. Это исключительные моменты. Полные комизма.

В день отъезда я заметил из окна своей комнаты необычное оживление на здании в лесах. Несколько мужчин спешно поднимались наверх, на уровень седьмого или восьмого этажа, другие уже находились наверху и торопили их. Внизу стояло несколько машин, и толпа начинала расти. Вскоре мужчины начали спускать по лесам какой-то тюк. Они с трудом передавали его из рук в руки, да так медленно, что я не удержался и, не зная еще, что меня ждет, выскочил на улицу. Когда я пробрался настолько близко, насколько мне позволили люди в форме, которые оцепили место, тело, покрытое белым полотном, находилось уже на уровне второго этажа. Один полицейский на ломаном английском объяснил мне: