Светлана Шипунова - Дети солнца

Когда письмо было продиктовано, я читала ей его вслух. Бабушка внимательно слушала, одобрительно кивала головой, потом аккуратно складывала листок и сама запечатывала конверт. Последним ритуальным действием было такое: бабушка клала конверт на стул, садилась на него и долго на нём сидела, полагая, что так оно лучше заклеится.

Много лет бабушка Софья была хранительницей родственных связей. Когда её не стало, переписка с роднёй сразу же оборвалась и никогда уже не возобновлялась. Маме было не до этого, а нам – тем более. Где теперь все эти двоюродные тёти и троюродные братья – один Бог знает.

Пока бабушка была жива и здорова, под её неусыпным контролем находилось все происходящее не только в нашей семье и в семьях родственников, но также у соседей, во дворе и вокруг. Переделав все домашние дела, она выходила во двор, садилась на лавочку под верандой и зорко наблюдала, кто куда пошёл, кто откуда пришёл, кто что принёс и так далее. Вечером обстоятельно докладывала родителям обо всех важных событиях прошедшего дня. Папа называл её за это «комендантом».

С мамой у бабушки были сложные отношения. Она была не властна над ней, но упорно продолжала хотя бы на словах ею командовать, во все вмешиваться и уж во всяком случае все комментировать, то есть – сотрясать воздух, мама все пропускала мимо ушей.

— Подожди, вырастут твои дочечки, они тебе ещё не то покажут! –грозила бабушка.

Потом похожие слова мы слышали от нашей мамы:

— Вот подождите, повырастают ваши дети, тогда узнаете!

И почти то же самое говорю я теперь своему взрослому сыну.

— Вот будут у тебя свои детки, тогда ты поймёшь!

До сих пор сердце моё сжимается от жалости и стыда, когда я подумаю, как доживала свою жизнь наша бабушка Софья. Ей было 70 лет, и она уже не могла ходить, только лежала или сидела в жёстком деревянном кресле, специально сделанном для неё папой. В кресле было вырезано круглое отверстие, под которое ставили ведро. Получалось, что бабушка сидела на самодельном подобии унитаза. Так решена была самая неприятная проблема ухода за ней. Кресло и кровать, на которую её надо было перетаскивать на руках, стояли на веранде. Папа сам её утеплил, обложив кирпичом, оббив войлоком, застеклив и законопатив окна. Настоящего отопления там, однако, не было. Всю ночь и весь день рядом с бабушкиным креслом и кроватью включены были два калорифера, так что было даже жарко.

Сидя на своей веранде, бабушка иногда заглядывала оттуда в окно кухни, ласково улыбалась и стучала по стеклу пальцем. Кормил её тот, кто был в это время дома. Но ела она уже совсем мало, только просила иногда «горачево чаю». Больше всех досталось ухаживать за бабушкой, вытаскивать из‑под неё пелёнки, стирать, перестилать чистое, перетаскивать её с кровати на кресло и обратно – вовсе не мне, её любимой первой «унучечке», а нашей третьей сестре Аллочке, которой было тогда лет 14–15. Я в то время училась в Москве, Нелля вышла замуж, Женечка была ещё слишком мала, а мама, как всегда, работала. Впрочем, хватило, конечно, и маме. Самое трудное – купать, переодевать – это могла делать только она.

Умерла бабушка Софья зимой 1974 года, в мамин день рождения.

23 февраля, папа встал первым, вышел на веранду и заглянул, как там бабушка. Вернулся в комнату и сказал:

— Слушай, кажется, мать того, готова…

Как‑то грубо у него получилось, маму это покоробило, но она ничего не сказала, только глянула испуганно и пошла посмотреть на ватных ногах. Бабушка лежала на боку, лицом к окну. Мама дотронулась до её руки, рука была уже холодная…

В библиотеку на Моховой, где я с раннего утра занималась (готовилась к госам), днём пришла девочка из нашего общежития и сказала:

— Там на вахте тебе телеграмма лежит, только ты не волнуйся.

— А что случилось?

— У тебя бабушка умерла.

Я заплакала и пошла из библиотеки. Пошла я на почту, К-9, звонить в Краснодар. Дома у нас телефона не было, и я стала звонить на мамину парфюмерную фабрику. Там взяли трубку и сказали, что Раисы Борисовны нет, она сегодня мать хоронит.

— Во сколько? – спросила я, понимая, что, во сколько бы ни было, я уже всё равно не успеваю.

— Да уже поехали. А ты не Света?

— Да.

— Так мама сказала, чтобы ты не приезжала. Потом приедешь.

Было 24–е число. Телеграмма сутки пролежала на вахте.

Я полетела домой только на 9 дней, но маленький холмик на краю кладбища, укрытый тремя скромными венками – от нас, от тёти Инны и от соседей – не произвёл на меня никакого впечатления. Представить, что там, под этим холмиком, лежит моя бабушка Соня, никак не получалось. Ни тогда, ни когда‑нибудь потом. Просто она была, и её не стало.

А бабушка Дарья умерла летом 1984 года, почти 90 лет от роду. Умерла тихо, ночью, как и бабушка Софья, которую она пережила на целых десять лет. Только та года два перед смертью уже не вставала, а эта шаркала по кооперативной квартире до последнего дня. Никто особо не плакал о ней, даже родная дочь, не говоря уже о внуках, все будто давно ждали, когда это случится, и испытали какое‑то облегчение. К концу своих дней бабушка Даша стала такой маленькой, так согнулась и высохла, что почти сравнялась ростом со своей восьмилетней правнучкой. Мёртвая, она лежала на белой кровати в белой кофточке и белом платочке, укрытая до пояса белой простынкой. На беглый взгляд могло показаться, что просто тряпочки какие‑то белые лежат, так иссохла, избыла её телесная оболочка. И гроб ей понадобился совсем маленький, почти детский.

Один только папа пролил над ней немного слез. Думаю, он любил её.

Папа пережил свою мать, бабушку Дарью, всего на семь лет.

Выйдя на пенсию, он брал в погожий день лопатку, веничек и ехал велосипедом на Славянскую, там у нас кладбище, потом звонил и докладывал:

— Доча, я ж сегодня на кладбище был. Ну, значит, всех объехал потихоньку, у матери у своей был, подравнял там могилку, земли подсыпал, потом, значит, у Жорика, правда, еле нашёл, позарастало так… Потом до вашей бабки заехал, тоже поубирал там все. Надо б ей оградку покрасить, но это я уже в другой раз как поеду, захвачу серебрянки и покрашу…

Сами мы редко выбирались в те годы на кладбище, а мама так и вовсе не ездила, очень она не любила там бывать, даже у своей матери, «нашей бабки». Не любила и все. Пугало её, что ли, кладбище, а папа чувствовал себя там спокойно, по–хозяйски — где покрасить, где бурьян вырвать, где подравнять, вроде за этим и ездил.

Знала бы бабушка Софья, кто будет ухаживать за её могилкой!

Я не видела бабушкиной смерти и не была на её похоронах, оттого она мне как‑то легко вспоминается, не то что папа и мама, которые умирали у меня на глазах, а мама – даже у меня на руках. С тех пор я только это и вижу.