Виктор Мануйлов - Вспаханное поле

Длинная получилась радиограмма. Радиограмму эту я передаю, уйдя от моста со своими телохранителями километров на пять, получаю подтверждение о приеме и приказ действовать в соответствии с таким-то вариантом и бегом возвращаюсь назад. Пока я на ключе работал, немцы рацию, разумеется, запеленговали. Пока мы сидим и ждем самолеты, немцы наши следы распутывают. Наконец появляются „пешки“, и тут уж не я, а лейтенант, не прячась, прямо в микрофон открытым текстом шпарит, откуда летчикам лучше заходить и куда кидать свои бомбы. А погода дрянь, облачность низкая, кругом горы, и как наши летуны умудрялись в таких условиях выкручиваться, ума не приложу.

И вот, едва они пошли на последний заход, мы срываемся с места и — давай бог ноги!

В жизни мне не приходилось так бегать. Ни до, ни после. Уж кажется, все — никаких сил не осталось, но кто-то забирает у тебя рацию, и ты, оказывается, можешь еще бежать и бежать. В ногах было наше спасение. Под гору несешься, как заяц, потом по ручью вверх или вниз, потом опять в гору — только теперь на четвереньках, и снова вниз, и снова вверх. Конечно, были короткие передышки, но в основном мне вспоминаются эти дни, как непрекращающийся бег. И все это время немцы сидели у нас на хвосте. Если же и теряли нас, то не надолго, потому что мы не просто бегали от них, а бегали по какому-то определенному маршруту, который известен был одному нашему командиру… ну, может, еще кому… и на этом маршруте еще несколько раз умудрились наводить наши самолеты на скопление их, как говорят, живой силы и техники. В горах, как я потом понял, по-другому просто нельзя: лес, ущелья, долины, спрятать можно армию так, что не найдешь, а мы должны были находить и наводить авиацию.

Где-то под конец четвертых или пятых суток все просто валились с ног от усталости и недосыпу. А после того, как мы создали у немцев колоссальную пробку возле какого-то туннеля, они стали гонять нас даже ночью и отрядили для этого силы немалые, так что куда бы мы ни сунулись, везде натыкались на егерей.

Что касается меня, то я вообще к тому времени перестал что-либо соображать. Мне казалось, что нам никогда из этого ада не вырваться. Я дошел до такого состояния, что мне было совершенно безразлично, что станет со мной через час, лишь бы упасть и спать, спать, спать… Но только, бывало, задремлешь, а тебя уже трясут, и слышно, как где-то рядом остервенело лают собаки, видно, как шарят между деревьями фонари. И мы все же умудрялись избегать немецких засад, отрываться от преследования. Правда, не без потерь.

Был у нас в группе солдатик по прозвищу Колобок. Ни фамилии его не знаю, ни как зовут. Колобок и Колобок. Росточка невысокого, а грудь и плечи широченные. Потом узнал, что Колобок этот до войны в цирке выступал не то акробатом, не то кем-то еще. Так вот, в одной из коротких стычек его ранило. И мы ушли, а он остался. Уж не знаю — и не спрашивал потом, — почему так получилось: то ли ранило его тяжело, то ли сам он не хотел быть обузой для других, то ли принято так было в этой группе. А только отошли мы совсем недалеко, как сзади раздалось несколько автоматных очередей, потом пауза, взрыв гранаты — и все. Был человек и не стало…

Меня, помню, это тогда так потрясло, что я на какое-то время даже спать расхотел. Не то чтобы думал, что через минуту и со мной может случиться то же самое, но все-таки что-то внутри меня знало: да, может. А я был молод, и жить хотелось страшно…

Надо сказать, что в той же стычке мы остались без рации: несколько пуль попало в нее и вывело из строя. Может, рация спасла мне жизнь, но я тогда об этом не думал. А посмотреть, что от нее осталось, нельзя ли ее отремонтировать, времени не было. Но и бросить… С рацией я еще что-то значил, а без нее становился вроде как бы лишним, ненужным. И никакие привилегии на меня уже не распространялись. Мне даже казалось, что если лейтенант узнает, что рации капец, то мне придется как Колобку…

На рассвете, после долгого бега по ручью, мы вышли в долину, окруженную со всех сторон горами. Это даже и не долина была, а большая, более-менее ровная поляна, вспаханная по осени и напитанная дождями. Ночью выпал небольшой снег, поляна была девственно чиста, лишь угадывались под снегом борозды, да посредине шла узкая межа, обложенная грядками из камней, собранных с поля, по меже — тропинка и упиралась та тропинка в каменный сарай. Вступать на эту тропинку было как-то жутковато, но сзади нас, куда бы мы ни пошли, все равно оставались следы, так что выбора, как я теперь понимаю, у нас не было.

Двое прямо по меже пошли к сараю, а мы — чуть погодя — за ними. Я тогда, помнится, подумал, что в этом сарае мы и останемся. Навсегда.

Сарай был пуст. За многие дни над нашей головой появилась крыша. Мы забрались на чердак, на слежавшееся сено, зарылись в него и мгновенно уснули.

Проснулся я от выстрелов. Вскочил, сразу за автомат, а понять не могу, кто стреляет и зачем. Потом смотрю: дежурный наш по фамилии Колода просунул в дыру автомат и шлепает одиночными. Глянул я в поле и обмер: немцы там в обе стороны от межи в цепь разворачиваются. Взвод, не меньше. И ни из какого автомата, разве что из винтовки, их не достанешь. А Колода говорит, что стрелять начал потому, что добудиться никого не смог: спали, как мертвые, на выстрелы же разведчик реагирует сразу.

Залегли мы вдоль крыши. Стал я прилаживаться, чтобы поудобнее было, разгребаю сено и натыкаюсь на какой-то сверток. Длинный и тяжелый. Развернул тряпье, а там винтовки, немецкие, целых четыре штуки. И патроны. Может, партизаны словацкие спрятали, — ну, мало ли… время такое.

Тут Пряхин, из сибиряков-охотников, увидел винтовки и к лейтенанту. „Вы, — говорит, — идите, а мы с Дроздовым вас прикроем. Возьмем, — говорит, — фланги и из винтовок. Мне, — говорит, — отец сказывал, что они еще в гражданскую так поступали. Здорово, сказывал, на психику действует“.

Лейтенант сразу же смекнул, что к чему, но уходить отказался. „Вместе, — говорит, — уйдем“.

Залегли Пряхин с Дроздовым с этими винтовками в разных концах сарая. А немцы уже в цепь развернулись и по вспаханному полю на нас двинулись. Метров четыреста, не меньше, нас разделяло. Попасть в такую букашку, какими они выглядели, дело, можно сказать, безнадежное. Но эти парни… Потом я узнал, что в таких группах обязательно были тренированные стрелки — два-три человека. На всякий случай.

Когда ребята сделали первые выстрелы, в движении немецкой цепи ничего не изменилось, только на флангах упало по одной фигуре. Потом еще по одной. И еще. Стрелки наши вели огонь методично, немцы подходили все ближе и ближе, и ни одна пуля, как мне помнится, не пропадала даром.

Вскоре на флангах немецкой цепи стало твориться что-то непонятное: на один выстрел падало по две-три фигурки, и если одна оставалась неподвижной, то другие норовили податься поближе к середине цепи, и от этого сама цепь стала укорачиваться, съеживаться, ее продвижение вперед замедлилось, она вытянулась своей серединой в нашу сторону, двигалась толчками.

Читать дальше