Виктор Мануйлов - Ночь

— Не выдумывай, старшой! — озлился майор. — Немец сидел рядом со мной, и первая же пуля могла быть его. За-са-ада! Тьфу! Со страху тебе засада померещилась. К тому же, это не мой фриц, а твой. Сразу видно: из стукачей.

— Это верно, — подтвердил молчавший до сих пор старший лейтенант-сапер.

— Так что, едем или не едем?

— Где тут объезд?

— Спросите немца, — попытался снова взять инициативу в свои руки особист.

— Какой к черту объезд? Этот пулеметчик второй сон уже видит. Дрейфите, так и скажите, — насмешничал майор.

— Дуриком умереть никому не хочется, — примиряюще проворчал особист.

И майор включил свет.

Лейтенант Репняков увидел слева и справа от машины людей, слегка пригнувшихся, с оружием в руках, готовых на что угодно. И сам он зачем-то выставил вперед свой автомат, хотя знал, что диск пуст.

Никто не стрелял. Все медленно разогнулись, кто-то нервно засмеялся.

— Похоже, что и вправду спать пошел.

— Или послушался совета капитана.

— А может, мы его того? Лейтенант, небось, из него решето сделал.

— А может, это не он, а она.

— Ну, ей лишняя дырка не повредит.

— Ха-ха! Хи-хи!

— Поехали, выясним.

Офицеры полезли в машину, под их ногами задребезжали стреляные гильзы.

— Намусорил ты тут, лейтенант, — пошутил связист. — Достанется тебе от коменданта.

Прихрамывая подошел немец.

Майор открыл ему дверцу.

— Nemen sie platz, bitte, mein Herr, — пригласил он его с издевкой.

— Danke schon! Danke schon! — засуетился немец.

Хлопнула дверца, машина рванула с места, бросаясь навстречу жуткой и манящей неизвестности. Возле кирпичного дома, до которого и было-то всего метров двести, с высокой крышей, каких здесь десятки и сотни, резко затормозили. В свете фар были видны свежие следы от пуль на стене и ставнях первого этажа, битые стекла второго, мансарды.

— Ну, кто пойдет? — спросил майор, достал папиросы, вытащил одну, предложил немцу, потом остальным. Закурили, разглядывая дом.

— Никто не пойдет, — произнес особист. — У нас задание. А это — потом.

Майор круто повернул баранку влево, офицеры навалились друг на друга.

Минуты через две-три машина остановилась. Потухли фары. Немец что-то негромко говорил майору.

— Чего он? — спросил особист.

— Боится дальше ехать. Говорит: увидит кто-нибудь, тогда ему капут.

— А как же мы найдем?

— Здесь рядом.

— Он, гад, опять под пули нас подведет! — зло бросил особист. — Пусть сидит — и ни с места! А то я ему первому…

Майор что-то сказал немцу и тихонько тронул машину, не включая свет. Лейтенант Репняков догадался, что и танкист не очень-то доверяет Фрицу Эберману.

Свернули за угол и снова остановились.

— Все, приехали.

— Который?

— Справа. Где окна светятся.

Действительно, это был единственный дом, в котором горел свет за незакрытыми ставнями. В этом чувствовался не то вызов всему миру, не то пренебрежение опасностью. Свет из окон был неяркий и ровный, зашторенный. Лейтенанту Репнякову почему-то казалось, что люди в этом доме обязательно должны двигаться, собираясь куда-то или готовясь к чему-то, и тогда бы их движение нарушало мертвенную неподвижность светящихся четырехугольников. Впрочем, до дома было метров сто, и разглядеть подробности было нельзя. Да и деревья мешали.

— Похоже, нас не ждут.

— Черт его знает. Может, там уже пусто.

— Майор… и вы, лейтенант, остаетесь возле машины. В случае чего — прикроете, — скомандовал особист. — Остальные — за мной. Действовать решительно. Пошли.

Трое офицеров тихонько выбрались из машины, двинулись гуськом, держа оружие на изготовку. Они шли вдоль металлической ограды, пригнувшись так, чтобы их не было видно за изгородью подстриженного кустарника, но лейтенант Репняков, наблюдая за ними со стороны, отметил, что головы их все равно торчат над кустарником, и если кто-то следит за входом, то их уже давно должны были заметить. Да и стрельба, которая наверняка была слышна во всей округе, не могла не вызвать опасения у тех, к кому они ехали. Следовательно… следовательно, ровный и неподвижный свет в окнах говорит о том, что в доме никого нет.

Почему-то это обстоятельство привело лейтенанта в веселое расположение духа, и он с трудом сдерживал в себе готовый вырваться смех. Теперь, после стрельбы, когда никто не получил даже царапины, все происходящее еще больше казалось ему игрой, и то, что в эту игру играют взрослые люди и так серьезно относятся к ней, было, действительно, смешно. Наверняка в том доме еще несколько минут назад сидели — а может быть, все еще сидят, — возле электрического камина старичок со старушкой, греют свои старые немецкие кости и даже не помышляют о том, что против них готовится боевая операция. А этот Фриц — шизофреник, долгие годы проведший в концлагере, и даже странно, что ему померещилась фрау Кох, а не Адольф Гитлер. Сейчас все это выяснится, и Репняков, вернувшись в свой полк, будет рассказывать обо всем этом, обязательно в лицах — у него это неплохо получается, — и все будут хохотать до упаду.

Немец, повернувшись к майору, что-то залопотал громким шепотом. Майор махнул досадливо рукой — немец бочком вывалился из машины и скользнул в темноту.

А в это время офицеры подошли к дому, остановились, совещаясь. Потом исчезли из виду — были и нету.

— Пойдем, лейтенант, — сказал майор и выбрался из машины. — Чего ж нам тут прохлаждаться? Да оставь автомат: все равно в нем ни одного патрона.

Репняков положил автомат на сиденье, спружинил руками, перебросил тело через борт: веселое настроение все еще держалось в нем и не отпускало. Он остановился возле майора, широко улыбаясь в темноте. Майор не стал закрывать дверцу машины, стукнул по автоматному диску, проверяя, крепко ли сидит, щелкнул затвором, и лейтенант почувствовал, как в нем все напряглось в ожидании чего-то необыкновенного.

Чувство это было сродни тому чувству, которое охватывало его в недавние школьные годы в заснеженном среднеуральском городке, когда он с ватагой школьников-старшеклассников после уроков сталкивался в узком переулке с темной угрюмой кучкой фэзэушников.

Школьники были в основном из эвакуированных ленинградцев, фэзэушники почти все из местных. Такая встреча почти всегда заканчивалась дракой, и обе стороны дрались с тем ожесточением, с каким могут драться между собой только русские, когда драться нет ни поводов, ни оснований, но драться почему-то надо непременно, просто нельзя не драться, словно виноваты они друг перед другом непонятной и тайной виною, искупление которой — синяки и разбитые носы. И всякий раз перед тем, как сойтись стенке со стенкой, Сашу Репнякова начинала пронизывать нервная дрожь. Не от трусости, а неизвестно от чего.