Максим Хорсун - Клинопись

– Боится капитан, не хочет умирать, – назидательно проговорил Смит. – Вы уж не извольте шутить, господа, и тогда, быть может…

В руках капитана блеснуло лезвие. Смит внезапно захрипел и согнулся пополам. Абдулла бросился вниз, молниеносно выхватывая из кобуры «маузер». Трое бандитов Смита, что целились в их спины со стороны причала, наверное, ничего не успели понять; Абдулла расстрелял их из-под крупа лошади, свесившись с седла. У Верещагина не было времени оценить виртуозность трюка контрабандиста. Спешившись, он рванулся навстречу негру. Темнокожий небрежно пристрелил Трофима Уваровича и направил дымящиеся револьверы на Верещагина… но тут тяжелый, словно кузнечный молот, кулак врезался в его голову, расплющив нос, пробитый какой-то ритуальной деревяшкой.

Люди Абдуллы – Махмуд и Алим – в тот же миг метнулись на корабль. Один – на ют, второй – на трап, ведущий на шканцы. Загрохотали выстрелы, послышался дребезг разбивающихся стекол, запели среди рангоута рикошеты…

Одновременно со стороны берега послышались крики и частые выстрелы. Это остатки банды Смита, еще не зная о смерти главаря, но подозревая, что на корабле все пошло не так, как было запланировано, атаковали караван. Абдулла с гиком и присвистом помчался на помощь своему отряду.

Африканец, который только что пускал на палубе кровавые пузыри, вновь оказался на ногах. Верещагин почувствовал движение за спиной и обернулся… для того, чтобы содрогнуться от трех хлестких ударов подряд. Африканец дрался, как заправской боксер: он скользил вперед, бил, перемещался вбок, отходил и затем снова атаковал… Верещагин закрывался руками и отступал. Дикарь свирепел – то ли от запаха крови, то ли от осознания того, что главарь банды, святой мститель и не сложившийся император пустыни, мертв и валяется среди разбросанного на палубе мусора. Удары африканца становились все яростней и предсказуемей… пока черный кулак на излете не оказался зажат в тисках ладони таможенника. Вновь взметнулся молот Верещагина, и африканец обмяк. Но упасть навзничь ему было не суждено: Верещагин подхватил темнокожего на руки, поднял над головой и швырнул за борт.

– Помойся маленько…

– Эй, таможенник! – услышал Верещагин слабый голос.

Смит перевернулся на бок. Одной рукой он зажимал края страшной раны, протянувшейся поперек живота, а в другой держал револьвер. Оружие дрожало в слабеющей ладони умирающего.

Но с четырех шагов, разделяющих их, мог промахнуться только покойник.

– Кладите его на землю… голову выше!

Это Абдулла. А может, сама тьма.

– Все хорошо, дорогой, не надо волноваться! Ты на берегу, возле таможни. Жди следующего корабля, если захочешь повидать своего бога. Судьбу не перепишешь – на суше тебе не погибнуть… – Слова контрабандиста поглотила темнота.

Прохладный ветерок коснулся лица. Боли он не ощущал, боль придет чуть позже. Внутри пульсировала морозная пустота, будто у него вырвали сердце, заменив этот орган неподходящим по форме и размерам осколком льда. И никогда еще острее Верещагин не осознавал, что он – отец умершего ребенка.

– …господин капитан, ответьте! Дядя Павел!.. – плакал Кахи.

– Мы вынули пулю, он поправится. Надеюсь, жалеть об этом не придется… ни ему, ни нам, – сказал Абдулла.

– Абдулла!.. – прохрипел Верещагин.

Он снова пришел в себя. Ночь продолжалась.

– Абдулла!

– Что, дорогой?

– Ты работаешь на Вильгельма?

– Хе-е-е! Кому ты поверил? Смит – разбойник, сорвиголова…

– А ты – нет?

– Я – воин, господин капитан.

– Это правда… что он рассказал… о мировой войне?

– Э-э! – протянул с сожалением Абдулла. – Все уже написано на глиняной табличке. И изменить клинопись не легче, чем песчинке бросить вызов ветру, что гонит по пустыне высокие барханы. Однако…

Голос Абдуллы был заглушен надрывным гудком парохода. Где-то на дальней окраине Пиджента, словно откликаясь, завыл шакал.

– Вот и все, уважаемый, – продолжил после недолгого молчания контрабандист. – Каравану снова пора в путь.

– Абдулла… отвези табличку в пустыню. Выбрось проклятую в зыбучие пески…

– Молчи, уважаемый, тебе нельзя говорить.

– Не стоит вручать детям… ссорящимся детям… отцовскую саблю…

Когда он вновь пришел в себя, над Пиджентом занималось утро.

Хранитель таблички судьбы, Энлиль-странник, стоял на краю косы, размываемой приливом, и в волнах отражалось обличие дервиша, покаранного проказой. Слепой осел терся уродливой мордой о бедро божественного хозяина. Энлиль глядел на сливающуюся с небом линию горизонта, и нечеловечески зоркие глаза не отрывались от мачт парома.

Табличка судьбы вновь оказалась в руках одержимых страстями людей. Вот-вот одна держава посягнет на свободу другой. В раздор вмешается третья, и четвертая, и пятая… Земля содрогнется от поступи грозных армий. Кто-то, всенепременно кто-то дерзкий прибегнет к табличке Тиамат, в надежде тщетной изменить движенье мира и ход событий, и древняя клинопись станет вновь вершить народов участь.

Забытые боги Междуречья мечтать не могли о большем.