Владимир Файнберг - 45 историй

Горький вспоминал, как однажды подсмотрел сидящего на садовой скамье Антона Павловича Чехова. Тот с беспомощной улыбкой ловил шляпой солнечный зайчик. Бедный Чехов, умер от чахотки, совсем не старым!

…Надеваю часы, поворачиваюсь к окну и взглядываю в упор на Солнце.

— Опять, корова, приклеилась к телевизору?! — донесся из кухни голос матери. — Завтрак готов, марш захлебом!

— Не пойду! — отозвалась Виолетта.

Она знала, что за этим последует. Но так не хотелось с утра пораньше бежать в магазин, а потом в школу. Вчера под предлогом совместного приготовления уроков до позднего вечера мерила у соседки–одноклассницы ее платья, вместе смотрели концерт поп–групп по тому же телику, потом сражались в карты— в подкидного дурака.

Полчаса назад мать еле разбудила ее, растолкала, заставила одеться. И вот теперь не по возрасту ядреная, неумытая семиклассница с сонными глазами навыкате тупо смотрела на экран, где показывали рекламу зубной пасты и женских гигиенических прокладок.

— Виолетта, прекращай! Беги мыться и марш захлебом! — мать, ворвавшаяся из кухни, вырвала из ее руки пульт, выключила телевизор. — Немедля иди мыться, от тебя потом воняет!

— От тебя самой воняет! — огрызнулась дочь. — Давай деньги. И чтобы на жвачку осталось.

Она лениво слезла со стула, прошла в переднюю, надела сапожки, насунула на голенища концы модных голубых джинсов с бахромой, сняла с вешалки оранжевую куртку–пуховку, вытащила из рукава красную вязаную шапочку. Одевшись, застыла у зеркала. — Что стоишь–любуешься?! — гаркнула мать, подавая деньги и хозяйственную сумку. — Купишь батон и половину круглого, серого. Одна нога здесь, другая— там. Понятно?

— А на жвачку?

— Останется тебе! Иди наконец.

…Тусклое ноябрьское утро было пустынно. На подмерзшие за ночь тротуары и мостовую медленно падал снег.

В дверях магазина Виолетта столкнулась с выходящим оттуда стариком в линялом, надвинутом на лоб беретике, в черных очках с трещиной.

Они с матерью не раз видели это чучело в их квартале. Мать говорила, что это обедневший профессор, недавно похоронивший жену.

Когда Виолетта топала из магазина с хлебом в сумке и приторно–сладкой жвачкой во рту, она увидела впереди себя спину удаляющегося старика.

Он суетливо семенил со своей мотающейся авоськой с буханкой, припадая то на одну, то на другую ногу. Словно все время нырял и выныривал.

Виолетта постепенно нагоняла его. Смешно было наблюдать за этой одинокой фигурой в летнем плащишке, подпоясанном каким‑то перекрученным ремнем.

Чучело слепо переступило с покрытого наледью тротуара на край проезжей части, где было не так скользко, двинулось дальше вдоль бровки.

Виолетта почти поравнялась с ним, когда увидела— впереди у края мостовой чернеет что‑то круглое.

Это был канализационный люк с откинутой рядом крышкой.

Две толстые женщины в оранжевых жилетах поверх телогреек стояли поодаль с ломиками в руках у разукрашенной изображениями золотистых драконов витрины китайской закусочной.

Старик неуклонно двигался прямо к люку.

Виолетта замерла. Челюсти ее перестали разминать жвачку. Еще можно было крикнуть, добежать до старика, отдернуть его, остановить…

Она жадно смотрела‑что будет?

Вдруг старик исчез. Только беретик и очки лежали на белом снегу.

Виолетта прошмыгнула мимо толстых теток и, лишь сворачивая к себе во двор, услыхала за спиной их вопль.

К тому времени я уже знал, что в жизни каждого человека бывают полосы бед.

Все началось с того, что в апреле умерла мама. Сразу после похорон выяснилось: моя книга, которая около четырех лет лежала в издательстве и вот–вот, наконец, должна была выйти в свет, выкинута из плана выпуска, ибо ее место заняло свежеиспеченное сочинение секретаря Союза писателей.

Сразила бессонница. Гудел от боли затылок, кружилась голова.

Знакомый врач измерил давление, заподозрил развитие гипертонической болезни. Я молча сидел перед ним.

— Ты стоик, — сказал он. — Улыбаешься…

А я и не знал, что улыбаюсь.

— Боюсь, как бы не стать лежиком.

После смерти матери я остался совсем один.

И в довершение всего как‑то вечером в пятницу обнаружилось: потерял записную книжку. Старую записную книжку со всеми телефонами и адресами. Обыскался— не нашел.

На фоне того, что произошло, ничего особенно страшного. Но эта мелочь меня добила.

Каждый знает, тошнотворное дело— переписывать в новую записную книжку со старой переполнившие ее номера телефонов и адреса. А тут и переписывать не с чего. Неизвестно, как восстанавливать. Тем более, всегда старался не загружать память тем, что может хранить бумага.

Я уже не улыбался. И телефон молчал, как назло. Никому почему‑то в голову не приходило позвонить мне.

Прежде чем неизвестно как восстанавливать связи с миром, нужно было для начала обзавестись новой записной книжкой.

Утром в субботу я уже собрался пойти за ней в магазин, как раздался звонок телефона.

— Случайно не вы потеряли записную книжку, старую такую, потрепанную?

— Потерял! — я необычайно остро почувствовал, что зловещая полоса моих бед завершается. — Где вы ее нашли?

Очевидно, звонил пожилой человек с несколько скрипучим голосом.

Он объяснил, что подобрал ее на металлической подставке в будке телефона–автомата у метро «Сокол», куда зашел позавчера вечером, чтобы позвонить в шахматный клуб.

Эти подробности меня не интересовали. Я вспомнил, что действительно звонил из этого автомата знакомому, который, как оказалось, отбыл в командировку. Только кажется, что в записной книжке много телефонов твоих друзей, но когда ты один, и тебе плохо, где они, друзья?

— Как вы раздобыли мой номер телефона?

— Просто. Пришел домой, обзвонил семь–восемь человек из вашей записной книжки. Они вычислили, кому она может принадлежать.

— Спасибо. Как мне с вами встретиться?

— А где вы живете?

Я сказал.

— Так это почти рядом со мной. Записываю адрес. Могу минут через двадцать занести.

Я подумал: «Хочет слупить с меня деньги за находку и доставку».

И вправду, вскоре он появился у меня, этот человек. Я ошибся— он был вовсе не стар. Вихрастый блондин лет тридцати, не больше.

Я думал, отдаст записную книжку, поблагодарю, вручу какую‑нибудь денежку. Но он топтался в передней, с любопытством глядел на меня.

— Зайдите. Присядьте.

Он с готовностью стал расшнуровывать и снимать ботинки. Прошел в носках в комнату, уселся на стул, начал озирать стены. Потом, вспомнив о цели своего визита, выложил на скатерть записную книжку.

— Еще раз спасибо. Сколько я вам обязан?