Владимир Файнберг - 45 историй

Жалкими были вырвавшиеся у Лаймы слова о том, что она будто спала до сих пор, а теперь проснулась.

— Ну тебя к черту! — в сердцах заорал Казне. — Ты сошла с ума!

«Уж лучше бы изменяла!» — подумал он однажды. Он всерьез забеспокоился, как бы не пришлось везти жену в психиатрическую больницу.

Как‑то летом, возвращаясь на машине из города, свернул с шоссе, увидел у автомастерской обоих братьев с отцом все в тех же синих, ободранных и запятнанных комбинезонах.

Остановился. Решил поговорить с Паулем— наиболее разумным, как ему казалось, членом семьи.

Вышел. Мельком обратил внимание на то, что они колдуют над его развалюхой «Запорожцем», лишившимся краски. Отвел Пауля в сторону.

Выслушав угрюмую речь Казиса, Пауль только и сказал: — Ты хороший человек. Но ты еще не родился.

— Как это?

— Слушай свою жену.

По сравнению с ним Пауль и тем более Жакус были сопляки. Ему шел уже сорок шестой год. Как это— не родился?

Но ведь не дураки же они были, эти трое Павлычко.

Не дураки. Все свободное от других работ время возились с его «Запорожцем». Приварили новое днище из толстого листа нержавеющей стали, заменили коробку передач, перебрали двигатель.

Изредка проезжая мимо автомастерской, с ревностью видел, как Опанас и Жакус меняют электропроводку, подкатывают к колесам новые шины; как по субботам и воскресным дням к ним присоединяется Пауль.

Осенью, в один из последних теплых дней заново окрашенный из краскопульта в редкий лимонный цвет, отлакированный «Запорожец» высыхал на ветерке и солнышке у входа в мастерскую.

— Лимончик! — сказал Кистукис.

А Казне Науседа почувствовал себя обокраденным.

…Бог внял его молитвам.

В первые годы после перестройки, когда распался Советский Союз и Литва стала независимым государством, семья Павлычко остро почувствовала, что здесь ненавидят чужаков. Повсюду открывались частные американизированные автомастерские. Новоиспеченный богач из Каунаса купил все их хозяйство с намерением открыть придорожный ресторан «У плотины».

Без лишних слов оставили возрожденный «лимончик» у входа в лесничество. Позднее Лайма получила права. Стала возить Кистукиса в воскресную школу при костеле.

Павлычко уехали куда‑то в Среднюю Азию. Кажется, в Ташкент. С тех пор в душе Казиса Науседы образовалась пустота.

Шторм налетел ночью со стороны Турции.

К рассвету пассажирский лайнер вынужден был прервать рейс, ошвартоваться у причала в ближайшем российском порту под прикрытием волнорезов.

Спали на судне измученные качкой пассажиры.

Я спустился по трапу на пирс.

Город тоже спал в лучах поднимающегося солнца, словно убаюканный грохотом зеркально отсвечивающих волн, расшибающихся о парапет набережной.

Она была пуста. Если не считать единственного человека, передвигавшегося по противоположной ее стороне от витрины к витрине.

Я тоже перешел на ту сторону в надежде найти какое‑нибудь открывшееся кафе.

Мотались под ветром веера кургузых пальм. Моталась черная, давно не стриженная грива волос двигавшейся навстречу нелепой фигуры. Это был высокий старик в распахнутой черной шинели, и в валенках.

Поравнявшись со мной, он ткнул рукой в витрину магазина, пробормотал:

— Гляди!

Но, прежде чем повернуться к витрине, я увидел привинченный к шинели облупившийся орден Красного Знамени.

Это оказался магазин «Коллекционные вина», где под большими фотографиями всемирно известных супермоделей были напоказ выставлены шикарные коробки с вином. Самое дешевое стоило сто долларов.

Что‑то бормоча, старик двинулся в обратный путь. И меня повлекло вслед за ним, как за Рип ван Винклем— человеком, проспавшим невесть где сто лет… Мы прошли мимо открывшегося, несмотря на рань, казино, у распахнутой двери которого истуканом высился швейцар в ливрее и красном цилиндре; мимо входа в салон со скромным объявлением «Массаж для мужчин и женщин и прочие услуги»; мимо зеркальных окон и золоченых ручек дверей «Российского банка» с выступающим из стены банкоматом; мимо большого ресторана‑за его стеклами официанты в белых куртках и галстуках–бабочках накрывали столы.

Старик все время что‑то бормотал, какую‑то одну и ту же фразу.

Возле музыкального магазина «Хит–парад» он остановился, взирая на выставленные за стеклом фотографии эстрадных монстров— певцов с длинными, как у женщин, волосами, косицами, певиц, наоборот, коротко остриженных или даже с выбритым черепом, зато почти голых.

— Ну и комики!.. — пробормотал старик.

— Извините, откуда вы? — не выдержал я. — Где вы живете?

Он неприязненно глянул на меня.

— Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится. На Алтае. В богадельне. Слинял помереть на воле…

В его могучей гриве не было ни одного седого волоса.

— Ну и комики! — повторил он, уходя в никуда.

Китаяночка была, как ей и положено, раскосая.

Он старался не показывать ее знакомым. Коротышку, стесняющуюся своей некрасоты, малообразованности, непохожести на обитающих в России людей.

За полгода он не смог привыкнуть к ее длинному трехсложному имени. Называл по первому слогу— Ли, Лиля.

Она уже два часа как ушла в районную поликлинику, где работала в регистратуре, а Вано только проснулся.

Хотя оконце было маленькое, весенний солнечный свет беспощадно озарял убожество комнатушки. Повсюду свисали лохмы выгоревших обоев, за которыми отчетливо виднелись почернелые от времени бревна старого, видимо, еще дореволюционного дома, полуразвалившийся стенной шкаф, оставленный за ненадобностью прежними хозяевами, две табуретки и столик с тарелкой, накрытой надраенной до ослепительного блеска никелированной крышкой.

Из‑за стены и из коридора не доносилось ни звука. Соседи по коммуналке тоже давно ушли на работу. А полупарализованный старик–пьяница из комнаты против уборной наверняка еще дрых.

Вано пора было подниматься, чтобы успеть до возвращения с работы Лили осуществить свой план. Но он продолжал лежать, закинув руки за голову. В который раз вспомнился родительский дом посреди шелковиц и грушевых деревьев, собственная комната, набитая книгами и грампластинками, проигрыватель, охотничья двустволка на стене. Вот так же в родительском доме, когда лили зимние дожди, он мог без конца валяться, слушать томительную итальянскую песню с заезженной пластинки: «Кози, кози, белла кози аль ди дольче мадонна…» Не хотелось ни идти на работу в колхоз, ни помогать матери по хозяйству— задавать корм курам, индюшкам. В такие вот мартовские дни сад и все село полны пением птиц, на склонах окрестных гор доцветают кусты мимоз, а через колхозное поле, на берегу Черного моря ждут курортников и курортниц дом отдыха, танцплощадка…