Брайон Гайсин - Эль-Ларби

Эль-Ларби молод, красив, всегда улыбается, гуляя по жарким и пыльным улицам Альказар Кебира в испанской зоне северного Марокко. В городе у него сотни друзей, которые расступаются, давая ему пройти, или вскакивают со стульев в арабском кафе, чтобы помочь ему пробраться по забитым народом улицам в рыночный день, — он так хорошо знает город, что ходит без трости и поводыря. Он не всегда был слепым, и, говорят, он играет на флейте лучше всех в Марокко, да, может, и в целом мире, но вот уже год или два никто не слышал удивительно сладкого напева его бамбуковой флейточки, потому что теперь играть ему запрещено.

Прежде его флейту можно было услышать в рассветный час, когда ноты похожи на капли росы, а мотивы — такие простые, что просыпаешься счастливым оттого, что мир создан заново, и встаешь свежий и воодушевленный. Его музыка ускоряла жизнь, струящуюся по узеньким, людным улочкам, и жизнь, таящуюся за выбеленными стенами домов без окон. Из-за этого и случилась беда. Редкие женщины, выходящие на улицу, благочестиво укутаны паранджой, и каждый уважающий себя отец клянется, выдавая дочь замуж, что она вообще никогда не увидит улицу. Музыка Эль-Ларби будоражила тихие, золотые часы полуденного отдыха, пробиваясь во сны и в истомленные сердца женщин, которым она казалась слаще плеска фонтанов во дворе их запертых гаремов. У него находилась мелодия для любого часа, для радости и печали. По вечерам, еще пару лет назад, когда ему было семнадцать или восемнадцать, его флейта средь бела дня пела о любви, и о любви пела она по ночам, когда он бродил в бамбуковых зарослях, по залитой лунным светом оливковой роще или под плакучими ивами, склонившимися над речушкой на окраине города. Там она томилась, тосковала о любви, точно серебряный соловей в саду багдадского султана.

Уже в ту пору он начал слепнуть, и чем туманнее становился мир, тем страстнее пела флейта — но с тем самым призвуком печали, перед которым не способно устоять женское сердце. Все девушки и женщины Альказара были влюблены в Эль-Ларби, хотя видели сквозь зарешеченные окна разве что его силуэт, промелькнувший на улице, а ему, скорее всего, вообще никогда не удастся увидеть ни одной. Казалось, все жены, сестры, дочери и даже почтенные матроны в городке изнывали от любви к Эль-Ларби, и наступил час, когда мужчины Альказара принялись все громче и громче говорить об этом, поскольку все больше людей приходило с жалобами. И вот, наконец, решили они пойти к паше.

Дом паши, именующийся дворцом, стоит на окраине города у вокзала и бутылочного завода. У паши есть своя религиозная полиция, которая может арестовать правоверного за нарушение мусульманских законов. Паша вершит суд каждый полдень в крытом дворике, сидя на подушках в тенистом алькове, как некогда сидели короли. Когда гомон утих и один человек изложил жалобу, паша приказал, чтобы на следующий день Эль-Ларби привели к нему.

Утром Эль-Ларби пришел, за ним, перешептываясь, тянулись зеваки. Он встал, ожидая появления паши. Паша вышел и оглядел Эль-Ларби, высокого и красивого, в бледно-голубом тюрбане и короткой коричневой джеллабе. Эль-Ларби улыбался — ему нечего было бояться, его угасавшие глаза прятались под длинными изогнутыми ресницами: он всегда так держался, точно скромно смотрел в землю. Паша приказал ему сыграть на флейте, и все заметили, как Эль-Ларби смешался на минуту, а потом спросил, о чем нужно играть.

— О любви, — коротко ответил паша, сел на подушки и приготовился слушать. Разговоры в толпе стихли, как только прозвучали первые чистые ноты, а следом переливы флейты; когда Эль-Ларби закончил, паша прокашлялся, долго молчал, и, наконец, вынес вердикт. Эль-Ларби больше не должен играть. Из толпы вышел сердитый мужчина, выхватил флейту и сломал об колено.

Вскоре в городе решили, что женщины забыли об Эль-Ларби: раз все равно невозможно понять, что у них на уме, легче уж думать, что это так. В рассказе должна быть прекрасная девушка, и она есть, но остается невидимой: даже Эль-Ларби, влюбленный в нее, никогда ее не видел, хотя все его страстные мелодии посвящались ей. Но одной лишь музыкой ее было не завоевать, поскольку существует твердая, практическая основа арабской жизни и семьи, и Эль-Ларби даже не осмелился приблизиться к своей избраннице — для этого нужны деньги. Денег у него не оказалось: он был бедный сирота, и когда люди перестали ему платить за музыку, он взялся торговать билетами испанской лотереи. Семья его друга Хамри сдала ему комнату, в которой прежде никто не жил. Комната находилась в дальней стороне двора, в ней имелась маленькая марабу: простая ниша в стене у двери. Марабу — это святилище мусульманского святого, его гробница или что-то подобное: например, дерево, под которым святой сидел — нечто, напоминающее о его земной жизни. Марокко находится далеко от центра исламского центра, и здесь свои необычные верования и ритуалы. Поскольку в Альказаре много святых, немало было и бесов — некоторые еще бродили вокруг, но поезда, новые дороги и электричество вытеснили большую их часть в горы Рифа.

Семья Хамри по праву гордилась своей марабу; это была всего лишь семейная реликвия, но факты, хоть и смутные, выглядели любопытно. Святой — в этом сомнения не было — спрятал в этой комнате золото. Как и сколько именно, точно никто не знал. Временами семейство остро нуждалось в этом золоте, но существовали обстоятельства, не позволявшие его достать. Важнее всего был общеизвестный факт, что лежащее без дела золото, сколько бы его ни было, привлекает бесов. Если место, где оно спрятано, известно, следует призвать факира, чтобы он изгнал бесов в тот самый момент, когда золото достают. Иметь дело с факирами — так же опасно и дорого, как с самими бесами. Найти хорошего факира очень непросто, не все они сведущи в этой области своего искусства, — сложностей не счесть. И хотя семья Хамри все это знала, она не только не сдала бы эту комнату человеку с хорошим зрением, но и не допустила бы, чтобы там без свидетелей надолго оставался кто-то из родственников. Так что идея выручить немножко денег за сдачу комнаты, которая все равно бы пустовала, всем пришлась по душе.

Вскоре после того, как Эль-Ларби перенес свои скромные пожитки в этот дом, опустела лавка. Это даже была не лавка, а просто выходящая на улицу комнатка с большой ставней вместо внешней стены и без прохода в дом. В любом арабском доме непременно есть такая лавка, а во дворцах, со стороны улицы, обычно их целая череда; с ними проще платить налоги, как утверждают владельцы. В Альказаре не нашлось никого, кто хотел бы торговать в этой лавке, так что ее арендовал приезжий из Касабланки. Прежде он работал на американский флот, или так, по крайней мере, говорил, и скопил достаточно денег, чтобы открыть в лавке мастерскую по ремонту примусов. Он также торговал льдом и напитком под названием «фрута-сода». Напиток этот никому особо не нравился, но торговец важно сообщал, что собирается взять концессию на кока-колу, как только ее начнут поставлять в испанскую зону. Он, без сомнения, был человеком серьезным, со связями в Касабланке и часто кричал на расшалившихся детей на языке, который называл английским.