Уильям Фолкнер - Гон спозаранку

Молодые люди сидели рядом, словно в ожидании чего-то очень для обоих важного — женитьбы или надвигающейся смерти. Казалось, они уже соединены — так предрешено заранее. В один и тот же миг они сделали непроизвольное движение, будто собирались бежать, но было слишком поздно. Тяжелые шаги послышались где-то у самой двери, и механически повторявшиеся проклятия обрушились на них.

Синглтон повис на двух здоровенных санитарах, как паук. Ноги он поднял высоко над полом, заставив санитаров себя нести. От него-то и исходили проклятия. Он был в больничном халате, завязанном сзади, на ногах — черные ботинки с вынутыми шнурками. Черная шляпа — не такая, как носят в деревне, а черный котелок — придавала ему вид гангстера из кинофильма. Санитары подошли к незанятому дивану сзади и через спинку бросили на него Синглтона; потом, не выпуская его из рук, одновременно с разных сторон обошли диван и, расплывшись в улыбке, сели по бокам Синглтона. Их можно было принять за близнецов: хоть один был блондин, а другой лысый, выглядели они совершенно одинаково — воплощением добродушной глупости.

Между тем Синглтон, буравя Кэлхуна зелеными, слегка разными глазами, завопил:

— Чо те надо? Выкладывай! Мне время дорого.

Глаза были почти те же, как на фотографии в газете, только в их пронзительном мерцании было что-то злобное.

Кэлхун сидел как загипнотизированный.

Минуту спустя Мэри Элизабет проговорила медленно, хриплым, чуть слышным голосом:

— Мы пришли сказать, что понимаем вас.

Синглтон перевел пристальный взгляд на нее, и вдруг глаза его застыли, как глаза жабы, заметившей добычу. Казалось, шея у него раздулась.

— А-а-а! — протянул он, словно бы заглотнув нечто приятное. — И-и-и!

— Не заводись, папаша, — сказал лысый.

— Дай-ка посидеть с ней. — И Синглтон выдернул руку, но санитар тут же снова схватил его за рукав. — Она знает, чего ей надо.

— Дай ему посидеть с ней, — сказал блондин. — Это его племянница.

— Нет, — сказал лысый. — Держи его. Чего доброго, скинет халат. Ты ж его знаешь.

Но другой уже выпустил руку Синглтона, и тот подался вперед, к Мэри Элизабет, пытаясь вырваться. Глаза девушки застыли. Синглтон зазывно посвистывал сквозь зубы.

— Ну-ну, папаша, — сказал блондин.

— Не всякой девушке такое везение, — пыхтел Синглтон. — Послушай, сестричка, со мной не пропадешь. Я в Партридже хоть кого обскачу. Там все мое, и гостиница эта тоже. — Рука его потянулась к ее колену.

Девушка приглушенно вскрикнула.

— Да и везде все мое, — задыхался он. — Мы с тобой друг другу под стать. Они нам не чета, ты королева! У меня ты на рекламе красоваться будешь.

Тут он выдернул вторую руку и рванулся к девушке, но санитары кинулись за ним. Мэри Элизабет приникла к Кэлхуну, а тем временем Синглтон, проворно перепрыгнув через диван, стал носиться по комнате. Расставив руки и ноги, санитары с двух сторон пытались схватить его и почти поймали, но он скинул ботинки и прыгнул прямо на стол; при этом пустая ваза полетела на пол.

— Погляди, девочка! — вопил Синглтон, стягивая через голову больничный халат.

Но Мэри Элизабет стремглав бросилась прочь. Кэлхун — за ней, он едва успел распахнуть дверь, не то девушка непременно бы в нее врезалась. Они забрались в машину, и Кэлхун повел на такой скорости, будто вместо мотора работало его сердце; но хотелось ехать еще скорее. Небо было белесое, как кость, и глянцевитое шоссе растянулось перед ними, как обнаженный нерв земли. Через пять миль Кэлхун съехал на обочину и в изнеможении остановился. Они сидели молча, глядя перед собой невидящими глазами, потом повернулись и посмотрели друг на друга. Им бросилось в глаза сходство с «родственником», и они вздрогнули, отвернулись и снова посмотрели друг на друга, будто, сосредоточившись, могли увидеть образ более терпимый. Лицо девушки показалось Кэлхуну отражением наготы этого неба. В отчаянии он потянулся к ней и вдруг застыл перед крохотным изображением, которое неотвратимо встало в ее очках, явив ему его сущность. Круглое, наивное, неприметное, как одно из звеньев в железной цепочке, это было лицо человека, чей талант, пробивавшийся сквозь все преграды, — устраивать праздник за праздником. Подобно отменному продавцу, талант этот терпеливо ждал, чтобы заявить на него свои права.

Она думала, что разделается с ним в три дня.

И едва не преуспела. Его сердце едва вынесло тяжкий натиск ее комплиментов.

Она решила, что понадобится три недели. Но он уцелел.

Тогда она поставила себе новый срок — три месяца.

Через три года он еще был жив-здоров. Потому она и вышла за него замуж.

Они женаты уже тридцать лет. Люди говорят о них с большой теплотой. Их считают счастливейшей парой в городке.

Только вот дети у них все умирают и умирают.

Генри Маки, Эдвард Ашер и Говард Эттл устроили демонстрацию в защиту человека. Это было в среду 26 апреля, дождь лил как из ведра (эх, Мари, надо было писать несмываемой краской, через полчаса наши транспаранты превратились черт знает во что). Собрались в 13.30 на 69-й улице, у церкви Иоанна Предтечи, подняли лозунги: «Человек гибнет!», «Плоть отвратительна!», «Долой любовь!», «Я мыслю — значит, я ничто!», начали раздавать листовки с объявлениями о лекции Генри Маки в «Плеймор Лейнз», назначенной на завтра. Прохожие проявили к нам живой интерес. Один человек, представившийся как Уильям Рочестер, подбодрил нас: «Так держать!» Примерно в 13.50 из церкви появился староста, разряженный толстяк с трясущимся двойным подбородком, и стал доказывать, что здесь пикетировать запрещено. Вообще неприятный тип.

«Так что проходите, — сказал он. — Проходите, не задерживайтесь, здесь нельзя пикетировать». Он заявил, что раньше около церкви демонстраций никогда не устраивали, что для этого нужно разрешение, что тротуар принадлежит церкви и что он позовет полицию. К счастью, Генри Маки, Эдвард Ашер и Говард Эттл предусмотрительно запаслись разрешением и предъявили ему бумагу из полицейского управления. Староста здорово рассердился и бросился обратно в церковь жаловаться начальству. «Ну, готовься, сейчас гроза разразится», — сказал Генри Маки, а Эдвард Ашер и Говард Эттл засмеялись.

Люди на 69-й улице проявляли все больше интереса к демонстрации, некоторые сами брали у нас листовки и задавали разные вопросы вроде «Чего вы требуете?» или «Молодые люди, вы воспитывались в лоне церкви?» Пикетчики отвечали спокойно, но твердо и не вдаваясь в подробности, сообщали только то, что могло заинтересовать случайных прохожих. Некоторые отпускали колкости — один, помню, сострил: «Я мыслю — иди ты куда подальше!» — но наши вели себя безукоризненно, даже когда положение, как сказал Генри, «начало обостряться». (Мари, ты можешь нами гордиться.) Дело ведь в том, что на права пикетчиков посягает не столько полиция — она не очень пристает, если соблюсти все бюрократические процедуры и получить разрешение, — сколько всякие личности из публики. Они начали рвать у нас из рук транспаранты, а один даже плевался. Тот, что плевался, был, как ни странно, прекрасно одет. Интересно, чем набиты подобные субъекты? Он даже не задал никакого вопроса насчет цели демонстрации, а просто плюнул и пошел. Ни слова не сказал. Странный тип.