Уильям Фолкнер - Гон спозаранку

Одно я усек — только от этого совестно как-то и в голове плохо укладывается, — если кто тобой очень уж восторгается, ты начинаешь того человека презирать и на него плюешь, а вот если кто тебя в грош не ставит, так он тебе лучше всех кажется. Шутка ли понять такое. Мэйбл Уотс — она у нас в выпускном классе учится — царицу Савскую из себя корчила и обращалась со мной свысока. И что же? Я из кожи лез, только бы она внимание на меня обратила. День и ночь только и думал, что о Мэйбл Уотс, прямо с ума сходил. С Губкой, когда он маленьким был и до самого того времени, как ему двенадцать стукнуло, я, думается мне, обращался ничуть не лучше, чем Мэйбл Уотс со мной.

Теперь, когда Губка так переменился, не сразу и вспомнишь, каким он прежде был. Вот уж никогда не думал, будто может что-то случиться, отчего оба мы вдруг совсем переменимся. Никогда бы не подумал — для того чтобы разобраться во всем этом, мне понадобится вспоминать, каким он прежде был, и сравнивать, и как-то концы с концами сводить. Знай я заранее, что так получится, может, я себя и не повел бы так.

Никогда я на него особенного внимания не обращал и не думал почти о нем, и, если прикинуть, сколько времени мы с ним в одной комнате бок о бок прожили, просто диву даешься, до чего же мало я о нем помню. Он часто сам с собой разговаривал — это, если думал, что никого поблизости нету, — про то, как он с гангстерами сражается пли ковбоем по ранчо скачет — всякую такую детскую дребедень. Запрется в ванной и сидит там битый час и иной раз так разорется, что его на весь дом слышно. Обычно он, однако, тихий как мышка был. По соседству мало было ребят, с которыми бы он дружбу водил, и на лице у него вечно было выражение мальчишки, который смотрит, как другие играют, а сам надеется — вдруг да и его позовут. Он покорно донашивал свитеры и куртки, из которых я вырос, хотя рукава ему бывали широки и руки высовывались из них худенькие и беленькие, вроде как у девчонки. Вот таким я его и помню — год от году подрастает, а в общем не меняется. Таков был Губка до самого того времени, несколько месяцев назад, когда вся эта канитель началась.

Мэйбл была ко всему, что случилось, до некоторой степени причастна, так что, пожалуй, с нее и следует начать. Пока я с ней не познакомился, я на девчонок много внимания не обращал. Прошлой осенью на общеобразовательных предметах мы с ней на одной парте сидели — вот тогда-то я ее впервые и заметил. Таких ярко-желтых волос, как у нее, я в жизни не видел, она их локонами завивала, смачивая какой-то клейкой жидкостью. Ногти у нее острые, наманикюренные и ярко-красным намазаны. На уроках я только и знал, что на Мэйбл пялился, кроме тех случаев, когда думал, что она может в мою сторону поглядеть, или если учитель меня вызывал. Во-первых, я просто глаз не мог оторвать от ее рук. Они у нее очень маленькие и белые, если, конечно, не считать этой красной краски, а когда она страницы перелистывает, так сначала обмусолит большой палец, мизинчик оттопырит и переворачивает медленно-медленно. Мэйбл описать невозможно. Все ребята по ней с ума сходят. Ну а меня она просто не замечала. Во-первых, она почти на два года меня старше. На переменках я всегда норовил пройти мимо нее по коридору как можно ближе, а она хоть бы улыбнулась когда мне.

Все, что оставалось, это сидеть и таращить на нее глаза на уроках, и иногда мне при этом начинало казаться, что у меня сердце колотится на весь класс, и тогда хотелось заорать или выскочить за дверь и бежать куда глаза глядят.

По ночам в постели я всякое про Мэйбл воображал. Часто от этого уснуть не мог до часу, до двух. Иногда Губка просыпался и спрашивал, чего это я угомониться не могу, и я тогда ему говорил, чтоб он заткнулся. Боюсь, что я частенько его обижал. Наверное, мне просто хотелось третировать кого-нибудь, вроде как Мэйбл третировала меня. И если Губка на меня обижался, это всегда у него на лице было написано. Я уж и не помню всех пакостей, которые успел ему наговорить, потому что, даже когда я их говорил, мысли мои были заняты Мэйбл.

Так тянулось почти три месяца, а потом она вроде бы начала менять тактику. На переменках стала со мной заговаривать и каждое утро списывала у меня домашнее задание. На большой перемене я раз даже потанцевал с ней в гимнастическом зале. А однажды набрался духу и зашел к ней домой с блоком сигарет. Я знал, что она покуривает в девчонческой уборной, а то и на улице. Ну и потом мне не хотелось тащить ей конфеты, потому что, по-моему, это очень уж избитый прием. Она встретила меня благосклонно, и я вообразил, что дела теперь пойдут у нас по-другому.

Вот с того-то вечера все и началось. Я вернулся поздно, и Губка уже спал. Меня прямо-таки распирало от счастья, и я никак не мог уснуть. Все лежал и думал о Мэйбл. А потом она мне приснилась, и я вроде бы поцеловал ее. Просыпаюсь вдруг, а кругом темень. Я не сразу очухался и сообразил, где я и что. Полежал тихонечко. В доме стояла тишина, и ночь была темная-темная.

— Пит!..

От звука Губкиного голоса я чуть не подскочил. Не отвечаю, лежу не шелохнусь.

— Ты меня как родного брата любишь, да, Пит?

Так это все странно было, мне даже показалось, будто это-то и есть сон, а прежде была явь.

— Ты меня всегда как родного любил, правда?

— Ну ясно, — говорю.

— После этого мне пришлось ненадолго встать. Было холодно, и я рад был вернуться в постель. Губка приткнулся к моей спине. Он был такой маленький и теплый, и я чувствовал его теплое дыхание у себя на плече.

— Как бы ты со мной ни обращался, я всегда знал, что ты меня любишь.

Я совсем проснулся, и мысли у меня в голове как-то странно мешались. Радостно было от того, что с Мэйбл будто на лад идет, но в то же время Губкин голос и слова его как-то меня трогали и заставляли думать о нем. По-моему, людей вообще лучше понимаешь, когда сам счастлив, а не когда тебя что-то гложет. Получалось так, будто до того времени я о Губке, собственно, и не думал никогда. Хорошего он от меня ничего не видел, это я теперь ясно понял. Однажды ночью, за несколько недель до этого случая, услышал я, что он ревет в темноте. Оказалось, что потерял чужое духовое ружье и боится признаться. Спрашивает, что ему делать. А я засыпал уж, и мне одного хотелось, чтобы он отстал. Он продолжал приставать, ну я взял да и брыкнул его как следует. Это только один случай, который мне пришел на память. И я подумал, что, в общем-то, мальчишка он очень одинокий, никого у него нет. Стыдно мне стало.

Что-то находит на тебя такое холодной темной ночью, от чего человек, лежащий под боком, особенно близким становится. И когда разговоришься с ним, кажется, будто только вы двое во всем городе без сна лежите.

— Ты отличный парень, Губка! — сказал я.

И вдруг мне показалось, что из всех, кого я знаю, я его и правда больше всех люблю: больше любого из своих приятелей, больше сестренок, в некотором смысле даже больше Мэйбл. И так хорошо мне на душе стало, вроде как когда в кино грустную музыку играют. Захотелось показать Губке, что, в общем-то, я его очень ценю, и загладить как-то свое прежнее дурное с ним обращение.