Слав Караславов - Имя твоё прекрасное

Лето прокатилось, как большое солнечное колесо, завертевшее карусель дней. Наступило время забот и тревог. Мулы, нагруженные разным товаром, отправлялись вниз, к городу; из горных селений спускались мастера деревянной посуды; с горных вершин, из лесов шли вести о встречах с партизанами, о полицейских облавах, об арестах и расстрелах. Тревожные известия заставлял сердце девушки сжиматься от боли. По вечерам отчаяние охватывало ее. Она хотела, чтобы он пришел к ней; чтобы тревожные пальцы постучали в окошко; чтобы она услышала шепот. И тогда она скажет ему, что хранит его поцелуй, глубоко запрятав в сердце, как самую большую драгоценность. Наверно, она еще не раз испытает счастье поцелуя, но никогда и никто не поцелует ее так, как поцеловал он тогда, за кустами, ошеломляюще и быстро, так неожиданно. Это было впервые и не забудется никогда. Только бы он пришел и постучал, только бы вспомнил о ней. Но никто не приходил, а лето кончалось, грустное лето семнадцатилетней девушки. Похолодели вечера. В очагах потрескивали дрова, из труб вылетали искры. Пожелтели листья. Хлынули краски осени, чтобы привлечь взгляд, сделать смерть красивой. Девушка подолгу оставалась дома, училась прясть, а когда сумерки спускались над долиной, шла давать лошадям сено и как завороженная смотрела на бескрылый горб горной вершины. Буковый лес темнел, раздетый и пустой. Дубовые листья — ржавые и пожухлые, порванной одеждой висели на сучьях и навевали тоску и безысходность. Мужчины подались в старый лес копать пни — топливо для зимы, и село опустело. Протяжным скрипом колес тяжелых деревянных телег начинались вечера. Разогретые ступицы, облизывая черный деготь, стонали, готовые вспыхнуть от постоянного вращения. И жажду по смазке в одиночку и хором выплакивали заунывными звуками, рожденными болью, — протяжными и жалостливыми. Кому они жаловались? Девушка, слушая, представляла себе дегтярницу из воловьего рога, которая качается под задком телеги, — важная, невозмутимая и глухая к мольбам колес. Только она, дегтярница, могла облегчить их муки, утолить их жажду, загасить скрытый огонь, который зарождался в них, но она беззаботно покачивалась, подскакивала при толчках и плевалась черной слюной на дорогу, как бы мстя ей за ухабы. Воображение девушки рисовало это всякий раз, как только до нее долетал тяжелый скрип телег. Одна из них останавливалась перед их домом. Девушка спешила растворить ворота, принять поводья, помочь отцу. Она брала в руки его мокрую бурку. Пустую сумку забрасывала на перекладину, и там она, как летучая мышь, оставалась висеть до утра. В тесном мире сельского дома, отгороженном каменной оградой и низкими дощатыми заборами, в эти вечерние часы три существа жили своими мыслями и заботами. Отец задумчиво и долго курил, мать не переставала хлопотать, девушка, храня огонек первого поцелуя глубоко в сердце, ходила рассеянная.

Под барабанную дробь капель по крыше в голове старика родилось решение, и он сказал:

— Пора выдать ее замуж.

— Да, но она совсем еще маленькая… — ответила мать.

— Скажешь! Ты что, была больше, когда мы поженились?..

Девушка слушала, воспринимая разговор стариков как шутку. Какое замужество? Если и выйдет она замуж, то только за него… Иначе… Но разговор у очага был совсем не шуточный. Стали наведываться женихи, сыновья далеких приятелей отца. Один заявился даже из Русе. Девушка упиралась. И слушать не хотела о замужестве. У нее был свой мир, в котором вилась узкая тропа, цветы на веселой поляне ласкали ее ноги, широкая мужская спина закрывала весь горизонт, а дорогой голос, до боли дорогой голос говорил: «А имя у тебя прекрасное — Цвета!» Нет, она не могла расстаться с этим миром, заполнившим всю ее душу! Или она дождется учителя, или погибнет, как затоптанная, никому не нужная весенняя незабудка. И все-таки ее просватали за того парня из Русе. Родители постаралась. Девушка стояла молчаливая, озабоченная, чужая. Парень погостил день-два и отправился готовиться к свадьбе. Намечали сыграть ее после рождества. Для девушки это была странная, такая странная суета, которая ничуть ее не трогала. Словно не она была героиней событий, а какая- то другая, незнакомая. В ее сердце, как золотое обручальное кольцо, тяжестью лежал поцелуй того преследуемого партизана. И одна веточка постоянно дрожала вослед ему. Думал ли он о ней? Помнил ли? Придет ли к ней? Девушка верила, что придет. Человек, который мог поцеловать девушку, когда за ним по пятам шла смерть, не может не думать о ней и, если жив, вернется.

Шли дожди со снегом. Но вот кончилась слякоть иземля покрылась снегом, белым и красивым. Такие зимы редко случались в этих местах. Снег висел на нижних ветках буков, и потому их вершины казались окаменелыми. А там, где были поляны и лужайки, перламутровая белизна неожиданно вспыхивала, подчеркивая снежную чистоту еще не исхоженного тока. Кое-где белели фруктовые деревья, вечная шутка природы — тот, кто дает плоды, обречен на одиночество. Девушка жила в своем тесном мире и не хотела, чтобы его разрушил отъезд в Русе. Всю жизнь она видела перед собой вершины усталых и тихих гор и не хотела с ними разлучаться.

На рождество в село вернулся Иванчо, темнолицый сапожник, и всех удивил своей формой. Он был членом «Бранника». Носил нож и пистолет. Однажды вдруг приметил девушку, зачастил в их дом. Старик не выносил его, но терпел. Иванчо подолгу засиживался у очага.

— Обручена, — говорил старик, пряча глаза под бровями. Сапожник будто не понимал намека. Для него Русе казался неправдоподобно далеким. К тому же он надеялся на свою форму. «Кого захочу, могу арестовать», — грозил он, поправляя пистолет на ремне, девушка молчала или улыбалась таинственно. В сущности, она его не слушала. Иванчо — камушек на дороге, не страшный даже для самой дряхлой телеги. Разве что дегтярницу мог тряхнуть. Сапожник же набивал себе цену хвастливой болтовней.

— Не верите, что арестую?

— Можешь, — соглашался старик. — Тех, кто торчит дома. А попробуй тех, кто ушел в горы.

— Кого имеешь в виду?

— Учителя — подзадоривал старик. — Его не могла взять целая рота.

— Посмотрим! — подымал брови сапожник.

Неожиданно тесный мир девушки разрушился. И разрушил его он, учитель, кто носил с собой ее поляну и тропинку, поцелуй и тревожное дрожание веточки. Что значил перед ним Иванчо? Там, на тропинке, он представлялся девушке мизерной букашкой, затянутой в свою форму. Букашка беспомощно барахталась среди цветов, которые когда-то целовали ее красивые ноги. Одно дело забивать гвозди в рваные подметки и день-деньской нюхать клей из консервной банки, совсем другое — быть учителем, учить детей понимать мир и самому верить в будущее. Как только девушка закрывала глаза, сразу же видела перед собой русый вихор и огненный тюльпан галстука. А снег все падал, уплотнялся, гнул ветки на деревьях, скрывая все некрасивое, уродливое, давал новый свет зимним вечерам. Перед самым рождеством снег перестал и небо прояснилось. Девушка лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к ранним крикам колядующих. Далекий собачий лай мешался с голосами. Хлопали калитки. Огромным караваем висела над горами луна. Девушка поднялась, чтобы задернуть занавеску, и увидела вдруг упавшую на окно тень руки. Тихое постукиванье о раму звоном отдалось в ушах. Она подбежала. Сердце зашлось от тревожной и радостной догадки: он! Наконец-то пришел, не забыл цветущую поляну! Девушка прижалась к окну и увидела: их было двое. В одном она узнала учителя. Другой, ниже ростом, стоял в тени, облокотившись о забор. Она поспешно оделась, накинула шаль на плечи и на цыпочках сбежала по лестнице. Их следы вели к сараю. С трепещущим сердцем она заторопилась туда. Они ждали. Его чуб в лунном свете казался серебристым, на губах усталая улыбка. Руки — тяжелые, загрубевшие руки — встретили ее и обняли. Девушка прижалась к нему, и никто не заметил ее слез. Но когда она попыталась вытереть глаза, он опередил ее. Кончиками пальцев снял слезинки — ее боль и ее радость, и она взглянула на него. Приподнялась на цыпочки и поцеловала. И долго стояла, прикрыв глаза, раздвигая, делая богаче свой маленький и тесный мир. Почувствовав холод его оружия, девушка неожиданно отрезвела. Оттолкнулась от него и легким шагом вошла в кухню. Выбрала в сундуке самый большой каравай, сняла пеструю сумку, нащупала кадку с брынзой и быстро вернулась. По тому, как они нетерпеливо разломили каравай, она поняла, что голодны. Предложила им отдохнуть на сеновале, но они отказались. Торопились. И когда они пошли друг за другом след в след, она догадалась, что его спутник ранен. Он то и дело сбивался с ноги. Девушка, кутаясь в платок, долго провожала их взглядом, так что заболели глаза. Может, эта боль, а может, холод выжали из них слезы. Она плакала оттого, что он помнил ее, что она была права, храня его в сердце, плакала над собой. Ее мир был узок и мал, а его мир — мир бесконечный и мужественный, наполненный муками и тревогами, битвами и опасностями. Вернулась с растревоженным сердцем, корила себя за то, что не спросила, когда он вернется. Но, несмотря на это, ей было радостно. Села на кровать. С улицы доносились песни колядующих. Им вторил хриплый собачий лай: прекрасное шло рядом с безобразным. И девушка знала, что по белу снегу сейчас вьются два следа, слившиеся в один, чтобы обмануть зло. Где-то в их след, едва-едва касаясь его, вплетался третий, ее след. Это сильно взволновало девушку: всегда бы ей идти след в след с ними, всегда…