Иероним Ясинский - Наташка

– Маменька, – сказала Наташка, водя пальцем по стеклу, – вы опять говорите такое… А мне, маменька, это стыдно слушать…

– Ну, побей меня! – укоризненно произнесла больная и заплакала.

Девушка подошла к матери. Седые волосы Аглаи беспорядочно разметались на грязной подушке. Острый подбородок выставлялся из-под одеяла. Костлявые руки прижимались к груди.

– Маменька! Скучно вам, бедная? – спросила Наташка со слезами на глазах. – Ножки болят?.. Маменька, не сердитесь на меня! Когда у меня такой характер, что и рада бы я, да не могу.

– Хорошо, хорошо. Умру – спасибо тебе скажу на том свете! Хорошо!

Аглая печально мотнула головой и продолжала плакать, проклиная шёпотом непокорную дочь.

Наташка тоже захныкала и, схватив себя за волосы, отошла к окну; слёзы её капали на подоконник, и она говорила:

– Что я за несчастная такая! Что за каторжная жизнь! Что это они выдумывают! Не хочу я этого, на фабрику поступлю, денег заработаю…

Аглая стихла первая. В тупом отчаянии смотрела она в потолок, хрустя пальцами, призывая мысленно смерть. Наташка утёрла слёзы косынкой и стала глядеть на мать. Она начала:

– Маменька, я денег вечером достану.

Больная окинула её недоверчивым взглядом.

– Сбегаю к Паше… У той, может, есть…

Аглая сказала:

– Дура! На кого надеется!

– А теперь, маменька, – продолжала Наташка, – продам я утюг?

Глаза Аглаи радостно сверкнули.

– Продай. Нет ли ещё чего? Эх, опомнись, Наташка, образумься! – крикнула она вслед девушке, юркнувшей за дверь.

Через полчаса Наташка вернулась с печёнкой, фунтом белого хлеба и крутыми яйцами.

– За сколько продала?

– За сорок копеек, – робко отвечала Наташка, дуя на пальцы.

Больная стала ворчать и упрекать вполголоса дочь, что та добра материнского не жалеет, а может копеек тридцать и припрятала. Наташка не оправдывалась, но перестала есть. Старуха спрятала её долю печёнки под подушку, вместе с куском булки, и продолжала есть и ворчать, отвернувшись к стенке. Поевши, перекрестилась и сказала:

– Что-то даст Бог на завтрашний день! С этаким иродом недолго протянешь!

Наташка посидела и стала собираться к Паше. Грудь у неё колыхалась от досады, губы слезливо дрожали.

«Простыни хотела Паша шить. Как даст денег, так я ей и даром, заместо процента, пошью».

Вдруг, на лестнице за дверью послышался шорох.

Вошла, тяжело дыша, особа неопределённых лет, в меховом салопе, бархатной шляпке и с огромной муфтой, полная, с набелённым лицом и дряблыми веками. Глазки её пытливо глянули на подобострастно улыбнувшуюся Аглаю и на девушку. Обратившись к последней, жидовка прищурилась и картаво сказала:

– Ты – прежняя дура, или взялась за ум, наконец?

Махнув раздушенным платком, она прибавила:

– Не трудись, впрочем, говорить. Сама я вижу. Дурой была, дурой и осталась.

Аглае она сказала:

– За что она тебя морозит? Такая красивая девчонка содерживает мать в грязной конуре… Сечь её надо, бить! Что она, замуж думает выходить? Дождётся того, что станет старой девкой. Всякий товар свою пору знает. Ах, глупые, эти девчонки! Честь, а нечего есть! Аглая, этого не годится бедным людям!.. Зачем ты ей не внушаешь? Наташка, дай мне стул, чтоб я села!

Усевшись, она продолжала:

– Отдай мне её, Аглая. Я её одену, выскребу – она такая красоточка будет – ахх! Барышня, розочка. У меня бывают всё хорошие господа, знатные господа. Музыка себе играет. Деликатный, благородный дом!.. Аглая, что я тебе скажу…

Она приложила большой палец к безымянному и, подняв брови, махала рукой в такт со своей речью.

– Наташка поедет со мною. Она мне очень нужна. Я бы не пришла, верь Богу! А тебе я оставлю двадцать пять рублей и пришлю женщину смотреть за тобой. Аглая, слышишь? Понимаешь меня? Ну?

Глаза Аглаи горели, но она тоскливо помотала головой.

– Ах, Рахиль Борисовна, не знаете вы нас, благодетельница! Ведь упрямые мы как идолы!.. Кабы девчонка была с чувствами… а то ведь ка-мень! Убедите вы её, а я отказываюсь. Помирать, так помирать. Что ж делать с этакой чучелой! Мне ни бить её, ни что… Рахиль Борисовна! – вскричала она в порыве отчаяния. – Нет несчастнее меня матери!

– Паскуда! – укоризненно сказала полная дама, обращаясь к Наташке. – До чего ты доводишь мать! На ней рубахи нет; смотри, на ней кожа да кости, смотри, как вы живёте! Что ж ты, дура деревянная, счастья своего не знаешь?

– Мне с вами разговаривать не о чем, и со мной вы молчите, – строго возразила Наташка. – К вам, вон Паша говорит, с Невского шлюха последняя не пойдёт, а я и подавно. У меня глупости в голове не сидят, и денег ваших не надо. А маменьке, на их болесть, я достану. Пускай они не плачутся. А кабы я хотела гулять, так в лисах ходила бы. Да сказала я вам уж раз, чтоб убирались! Вы чего тут надеетесь? Маменьку только расстраиваете! Сами дуры!

– Наташка! – произнесла, задыхаясь, Аглая.

– Пускай себе болтает! – сказала Рахиль Борисовна с презрительной улыбкой на побледневших губах.

Но Наташка замолчала, и она начала:

– Какая глупенькая! Ты подумай! Я наплевать хотела на твои слова. Сама потом будешь сожалеть. Что я тебе скажу в последний раз…

Она встала.

– Твоей матери я дам тридцать пять рублей… Поедешь со мной?

Аглая приподнялась на локте и жадно смотрела в лицо дочери. Та молчала.

– Ну? Ну, ещё пять рублей накину. На малиновое варенье матери. Пусть себе с чаем покушает…

Наташка молчала.

– Чего ж ты не отвечаешь, дурочка? Не сержусь я на тебя. Бог с тобою и с твоими словами… Ну, вот что…

Она подошла к дверям и остановилась.

– Для круглого счёта, – сказала она скороговоркой, – я уплачу Аглае пятьдесят рублей серебром! Довольна ты? Ну?

Наташка сердито крикнула:

– Убирайтесь!

– Что-о?

– Убирайтесь! Убирайтесь!

– Дурочка, ты слышала, что я сказала?

– Не нужно…

Рахиль Борисовна пожала плечом и подняла глаза к небу. Потом сказала:

– Прощай, Аглая!

Впрочем, она сейчас же вернулась.

– Шестьдесят рублей, – проговорила она сухо. – Поедешь?

Глазки её впились в хорошенькое личико Наташки. Она ждала со стороны её хоть малейшего проблеска благоразумия. Но та была всё по-прежнему непроходимо глупа.

– Вот дура! – вскричала Рахиль Борисовна и вышла, хлопнув дверью.

Старуха глянула на дочь и, тряся кулаком, скаля жёлтые зубы, произнесла задыхающимся шёпотом:

– Зарыла!

Наташка отправилась к подруге Паше.

Паша платила за комнату десять рублей, и у неё на окне висела занавеска, а мебель состояла из комода, узенькой кровати и пары буковых стульев.

Сама Паша старалась походить на барышню: алые губки свои она кокетливо ёжила, белокурые волосы подвивала и одевалась по моде.