Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

Я поместился у входа в загон, где должно было все происходить. Множество любопытных заглядывало внутрь, громко толкуя о том, стоит ли идти на представление или нет, другие вспоминали, каких видели прежде канатоходцев.

Мне пришло на ум уйти. Отправиться в путь сей же час, дойти до какого-нибудь городка, а там, быть может, я сумею найти способ добраться до дому. Немало выпало мне на долю бед и страданий, и после всего этого я еще и оказался в таком неприятном положении. Пришлось и мародерствовать вместе со своими солдатами, и драться с врагами, и спасаться бегством. Познал я и страх, и скорбь, и надежду. Случалось, страх быть убитым донимал меня, иногда же, напротив, преисполнившись надежд, я верил в свою счастливую звезду и мечтал сделаться великим полководцем. Тогда я видел себя генералом, губернатором, владельцем огромных кофейных плантаций, необъятных полей сахарного тростника, бесчисленных стад. И что же? Жалкий неудачник, я вынужден собирать милостыню, я так одинок и беспомощен, что мои родные, наверное, не узнали бы меня сейчас; и в довершение всего я помогаю безумному авантюристу, который внезапно из полковника, скорее всего поддельного, превратился в канатоходца, тоже, без сомнения, поддельного. Всяких людей доводилось видеть мне на войне, и страшных, и смешных. Знавал я свирепых убийц, военачальников жестоких и высокомерных, знавал и шутов, смешивших трусостью и хитрыми уловками, с помощью которых избегали они опасности или спасались от голода. Были и такие, в ком совмещались свирепость и шутовство: один генерал, например, ласково, отеческим тоном говорил своим жертвам: «А вот я тебя сейчас ножичком», за что и получил прозвание «ножичка».

Однако этот полковник Самудио, или Королевский Кондор, никогда прежде мною не виданный, подобно призраку возникший на моем пути на исходе моих странствий, не походил ни на кого из тех, кого мне приходилось встречать до сей поры, и, может статься, был хуже их всех. Я чувствовал какое-то смятение, тревогу от одного его присутствия. И положил в душе непременно покинуть городок. Мула я выручить не надеялся, но готов был идти пешком, не делая привалов, с тем чтобы ночь застигла меня в другом городе; и я надеялся, что никогда больше не встречусь с этим человеком.

В ту же минуту я почувствовал его руку на своем плече:

— Не медли, дружок, у нас много работы. Нечего столбом стоять, так мне от тебя мало проку.

Делать было нечего, я вошел вслед за ним в загон. Там стояли уже два высоких столба. Желтоватая тонкая кое-где поблескивавшая веревка лежала свернутая, подобно мертвой змее. Полковник тщательно ощупал ее и нашел немного жесткой. Затем с большим трудом с помощью любопытных из публики мы натянули веревку между столбами так туго, что она подрагивала при малейшем прикосновении. Полковник равнодушно наблюдал за нашей работой, затем, взявшись обеими руками за середину веревки, повис на ней и, кажется, остался доволен, решив, что веревка натянута хорошо. Внезапно он резко повернулся ко мне и спросил:

— Хочешь попробовать, малыш?

Толпа зевак не сводила с меня глаз. Я залился краской. Окружающие принялись смеяться, подшучивая над моею растерянностью:

— Попробуй, парень, ниже пола не упадешь.

Взбешенный, выбежал я на площадь, твердо решив уйти из города, но не успел сделать и несколько шагов, как услыхал за собою голос полковника, а затем рука его вновь легла на мое плечо. Я попытался высвободиться. Следовало воспользоваться случаем, дабы избавиться от участия в авантюре. Однако полковник оказался чрезвычайно красноречивым:

— Что ты делаешь? Как ты можешь сейчас уйти, ты же мне нужен, и к тому же нам предстоит крупный заработок.

Ласковыми словами и многочисленными посулами он сумел смирить меня. Тем временем мы оказались вблизи погребка. Едва мы вошли, как посетители, тотчас же узнавшие полковника, пригласили его выпить. В ту же минуту он позабыл обо мне. Поднявши предложенный стакан, он принялся с увлечением повествовать о своих цирковых успехах, то ли истинных, то ли мнимых. Рассказывая о том, во что я не верил, он как бы потерял меня из виду или сам скрылся от моего взора в бурном вихре своего повествования.

Никем не замеченный, я покинул погребок. Встретивши местного жителя, я спросил его:

— Если идти вверх по склону, далеко ли до соседнего городка?

Ответы прохожего походили на эхо:

— До соседнего городка?

— Да. До соседнего городка.

— Вверх по склону?

— Да, вверх, по дороге через плоскогорье.

— Через плоскогорье?

— Да.

— Через плоскогорье примерно часа три или четыре.

— Вернее, четыре, а не три?

— Вернее, четыре, а не три.

— Велик ли там город?

— Велик ли там город? Как сказать…

Если местный житель говорит, что идти надо четыре часа, это значит часов шесть или даже восемь. Кто знает? Во всяком случае, расстояние слишком большое, чтобы пускаться пешком. Надобно ехать верхом, но, чтобы получить обратно моего мула, я должен заплатить хозяйке за постой. И тут мне пришло на ум сыграть с полковником скверную шутку. Не такую уж, впрочем, и скверную шутку, просто я задумал маленькую месть; и даже не месть, я всего лишь решил попытаться распорядиться по-своему тем, что мне принадлежит. Я отправлюсь на представление, встану в дверях загона и буду принимать плату за вход; когда же Королевский Кондор начнет свой номер, я возвращусь на постоялый двор, заплачу хозяйке половину долга, оседлаю мула, возьму немного денег на дорогу, остальные же оставлю хозяйке для полковника.

План мой чрезвычайно мне нравился, и я преисполнился бодрости и веры в себя. Наконец-то я стану хозяином положения и смогу поступать так, как сам сочту уместным. Никто не сможет упрекнуть меня в чем бы то ни было. Ни Королевский Кондор, когда кончит свои пируэты на канате, ни полковник Самудио, когда получит на постоялом дворе свои деньги и своего коня. К тому же я никогда больше с ним не встречусь, никогда в жизни не увижу усов, торчащих как у дьявола из феерии, и высоких блестящих сапог. Совесть меня не мучила, ведь я поступал так, лишь защищая себя. Принявши это решение, я почувствовал такую бодрость и такое удовлетворение, каких не испытывал с того самого дня, когда ринулся очертя голову в бесконечную военную авантюру.

Я снова пришел к загону, отогнал любопытных и уселся возле двери на обитом кожей стуле. Народ постепенно прибывал. Некоторые принесли с собою стулья, желая устроиться поудобнее, большинство же осталось стоять. Каждый входящий клал мне в руку монету. Тут были и почерневшие медные сентаво, и серебряные монеты с полустертым изображением и зазубренными краями; последние, впрочем, попадались редко. Испанские и мексиканские реалы, французские серебряные монеты и шиллинги с Антильских островов встречались мне и прежде; но некоторые монеты я видел впервые: с изображениями бородатых королей, без цифр и с надписями на непонятном языке. В один карман я клал сентаво, в другой серебро и мысленно подсчитывал выручку. Три песо, два реала, четырнадцать человек; пять песо, три реала, двадцать три человека; семь песо. Толпа в загоне шумела.