Иван Шмелев - Богомолье (сборник)

Смотрим гроб Преподобного, из сосны, – Горкин признал по дереву.

Монах говорит:

– Не грызите смотрите! Потому и в укрытии содержим, а то бы начисто источили. – И открывает дверцу, за которой я вижу гроб. – А приложиться можно, зубами не трожьте только!

Горкин наклоняет меня и шепчет:

– Зубками поточи маленько… не бойся. Угодник с тебя не взыщет.

Но я боюсь, стукаюсь только зубками.

Домна Панферовна после и говорит:

– Прости, батюшка Преподобный Сергий… угрызла, с занозцу будет. – И показывает в платочек: так, с занозцу.

И Горкин тоже хотел угрызть, да нечем, зубы шатаются. Обещала ему Домна Панферовна половинку дать, в крестик вправить. Горкин благодарит и обещается отказать мне святыньку, когда помрет.

Едем прудами, по плотине, на пещерки к Черниговской – благословиться у батюшки Варнавы.

Горкин и говорит:

– Сказал я батюшке, больно ты мастер молитвы петь. Может, пропеть скажет… получше пропой смотри.

А мне и без того страшно – увидеть святого человека! Все думаю: душеньку мою чует, все-то грехи узнает.

Тишина святая, кукушку слышно. Анюта жмется и шепчет мне:

– Семитку со свечек утаила у бабушки… Он-то узнает ну-ка?

Я говорю Анюте:

– Узнает беспременно, святой человек… отдай лучше бабушке, от греха.

Она вынимает из кармашка комочек моха – сорвала на горе Фавор! – подсолнушки и ясную в них семитку и сует бабушке, когда мы слезаем с пещерок; губы у ней дрожат, и она говорит чуть слышно:

– Вот… смотрю – семитка от свечек замоталась…

Домна Панферовна – шлеп ее!

– Знаю, как замоталась!.. Скажу вот батюшке, он те!..

И такой на нас страх напал!..

Монах водит нас по пещеркам, светит жгутом свечей. Ничего любопытного, сырые одни стены из кирпича, и не до этого мне, все думаю: душеньку мою чует, все-то грехи узнает! Потом мы служим молебен Черниговской в подземельной церкви, но я не могу молиться – все думаю, как я пойду к святому человеку. Выходим из-под земли, так и слепит от солнца.

У серого домика на дворе полным-то полно народу. Говорят – выходил батюшка Варнава, больше и не покажется, притомился. Показывают под дерево:

– Вон болящий, болезнь его положил батюшка в карман, через годок, сказал, здоровый будет!

А это наш паренек, расслабный, сидит на своей каталке и образок целует!

Старуха нам говорит:

– Уж как же я вам, родимые мои, рада! Радость-то у нас какая, скажу-то вам… Ласковый какой, спросил: «Откулешные вы?» Присел на возилочку к сыночку, по ножкам погладил, пожалел: «Земляки мы, сынок… ты – орловский, а я – туляк». Будто и земляки мы. Благословил Угодничком… «Я, – говорит, – сыночек, болесть-то твою в карман себе положу и унесу, а ты придешь через годок к нам на своих ноженьках!» Истинный Бог – на своих, мол, ноженьках придешь, сказал-то. Так обрадовал – осветил… как солнышко Господне.

Все говорят: «Так и будет, парень-то, гляди-ка, повеселел как!» А Миша образок целует и все говорит: «Приду на своих ногах!» Ему говорят: «А вестимо, придешь, доброе-то слово лучше мягкого пирога!»

Кругом разговор про батюшку Варнаву: сколько народу утешает, всякого-то в душу примет, обнадежит… хоть самый-то распропащий к нему приди.

– А вчера, – рассказывает нам баба, – молодку-то как обрадовал. Ребеночка заспала, первенького… и помутилось у ней, полоумная будто стала. Пала ему в ножки со старушкой, а он и не спросил ничего, все уж его душеньке известно. Стал утешать: «А, бойкоглазая какая, а плачешь! На, дочка, крестик, окрести его !» А они и понять не поймут, кого – его?! А он им опять то же: «Окрести новенького-то, и приходите ко мне через годок, все вместе». Тут-то они и поняли… радостные пошли.

И мы рады: ведь это молодка с бусинками, Параша, земляничку ей Федя набирал!

А батюшка не выходит и не выходит. Ждали мы, ждали – выходит монашек и говорит:

– Батюшка Варнава по делу отъезжает, монастырь далекий устрояет… нонче не выйдет больше, не трудитесь, не ждите уж.

Стали мы горевать. Горкин поахал-поахал…

– Что ж делать, – говорит, – не привел Господь благословиться тебе, косатик… – мне-то сказал.

И стало мне грустно-грустно. И радостно немножко – страшного-то не будет. Идем к воротам и слышим – зовет нас кто-то:

– Московские, постойте!

Горкин и говорит: «А ведь это батюшка нас кличет!» Бежим к нему, а он и говорит Горкину:

– А, голубь сизокрылый… благословляю вас, московские.

Ну прямо на наше слово: благословиться, мол, не привел Господь. Так мы все удивились! Ласковый такой, и совсем мне его не страшно. Горкин тянет меня за руку на ступеньку и говорит:

– Вот, батюшка родной, младенчик-то… привести-то его сказали.

Батюшка Варнава и говорит ласково:

– Молитвы поешь… пой, пой.

И кажется мне, что из глаз его светит свет. Вижу его серенькую бородку, острую шапочку – скуфейку, светлое, доброе лицо, подрясник, закапанный густо воском. Мне хорошо от ласки, глаза мои наливаются слезами, и я, не помня себя, трогаю пальцем воск, царапаю ноготком подрясник. Он кладет мне на голову руку и говорит:

– А это… ишь любопытный какой… пчелки со мной молились, слезки их это светлые… – И показывает на восковинки. – Звать-то тебя как, милый?

Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкин уж говорит, как звать. Батюшка крестит меня, голову мою, три раза и говорит звонким голосом:

Во имя Отца… и Сына… и Святаго Духа!

Горкин шепчет мне на ухо:

– Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки.

Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу – бледная рука шарит в кармане ряски, и слышу торопливый голос:

– А моему… – ласково называет мое имя, – крестик, крестик… – Смотрит и ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо повторяет: – А моему… крестик, крестик…

И дает мне маленький кипарисовый крестик – благословение. Сквозь невольные слезы – что вызвало их? – вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней.

Горкин ведет меня, вытирает мне слезы пальцем и говорит радостно и тревожно будто:

– Да что ты, благословил тебя… да хорошо-то как, Господи… а ты плачешь, косатик! На батюшку-то погляди – порадуйся.

Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе, которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете, – благословляет батюшка Варнава. Я вижу Федю. Батюшка тихо-тихо отстраняет его ладошкой, отмахивается от него как будто, а Федя не уходит, мнется. Слышится звонкий голос:

– И помни, помни! Ишь ты какой, а кто ж, сынок, баранками-то кормить нас будет?..