Иван Шмелев - Богомолье (сборник)

К ночи, на остановке, поволокли мешки, посыпались из всего поезда. Стали мальчишки вскакивать, в «пассажиры» наниматься, – на заграде, мол, пудик на себя покажут, а там соскочут, но только отсоветовали старухе: скакунов уж знают, не верят! Пришлось старухе нанять – до подводы донести за мучку, а уж там все налажено, по пяти фунтов с пуда, до глухого перегона. Плачет, а дает. Поехали, цельный караван. И ночь уж. По местам у них верховые, где поверней сворачивать… Двое со звездой попались – на откупе у мужиков предустерегают, и мужики тоже стерегутся – бывало, что и лошадей отымут. Завезли в леса, послали на малую станцию разведать, – страшную-то заставу обошли! А с малой прискакал верховой, говорит: в кустах хоронются с пулеметом, на дальнюю надо подаваться! Мужики говорят: желаете – за пять еще фунтов повезем, а то прощайте… сами едва живы! Деваться некуда, согласились которые… Глядит старуха – мешочка-то уж и нет.

Доставили в глухое место… Случилось мне такими путями путать, навидался горя… Будто уж и не на земле живешь, чудно́!.. Дебри, народ как в облаве мечется, кровное свое прячет… а кругом, по весне-то, сила соловьев, всю ночь свищут… даже в голове путается… Ну, сон и сон, страшный… Ну, сидят – ждут. Хлеба ни у кого. Развели костерки, катышков замесили из мучки – да в кипяток без соли. Продневали. Ночью, перед зарей, поезд подошел, – совсем слободно. Народ-то округ бежит, лесами, два-три перегона, а поезд почесть пустой идет. В самом том поезде и тому человеку довелось ехать, вот что патку-то на постоялом ей менял…

Ну, посажались. И старухе пособили. Стали ей прикидывать, капиталы-то ее, – в одно слово: боле четырех пудов нет! А к восьми было. Сидит – шепчет свое: «Господи Сусе, донеси!» Теперь уж путь гладкий, аккурат до Москвы, а там только на Ярославский дотащить, рядом. Да как вспомнила про посадку, да, сказывают, в Москве-то опять досмотр, боле пуда не дозволяют, – забилась она на мешках! Значит, душой-то уж поразбилась… Которые с ней ехали, сказывали: нас-то расстроила, плакамши… А тут еще гулящая конпания, с бубном, с гармоньями, солдатишки шлющие да матросы… Стали баб-девок зазывать в свой вагон, ручательство дают, что с ними нигде не отберут ни порошинки… просют с ими танцевать!.. Ну, пошли некоторые, муку поволокли… на свадьбу! При всем народе волоклись, платочки только насунули… Тронулись, а уж к заре дело, народ притомился, позатих. Спать теперь до самой Москвы можно, без опаски.

В самый рассвет, перегона через два, – остановка… Досмотр! Перехитрили те-то – вперед заставу перегнали! Ну, деться уж некуда, по всей линии с ружьями дежурют – не убежишь. Гул-крик поднялся, из вагонов мешки летят, из ружьев палят… Стали кругом говорить – смерть пришла! Не умалишь. Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают… Называются – «особого назначения»! Такая расстройка у всех пошла: кто на крышу полезли хорониться, которые под вагоны, мешки спускают, под себя суют, в сапоги сыплют, за пазуху – дым коромыслом! – а которые самогон держут, откупиться… А там – в бубен!.. Ну ад-содом!.. Старуха, понятно, затряслась-обмерла, в мешки вцепилась, кричит: «Убейте лучше… не дамся!..»

Вы-ла… Я через сколько вагонов голос ее слыхал: «Не да-а-ам!»

Вот и подошли. Пятеро подошли.

«Вылазь!.. Все вылазь!..»

Глядеть – страсти. Морды красные, а которые зеленые, во натянулись!.. Губы дрожат, самые отчаянные. Тоже не каждый отважится… Такие подобрались – человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злющие! Весь карактер уж новый стал, обломался. Ну, не разговаривай, а то – в подвал!

Влезли…

«Это чье?.. Это?! Как не мука?! Пори!.. Чей мешок? Ничей?! Выкидывай!.. Разговариваешь?! Взять его!..»

Крик, вой… не дай-то бог! Облютели. Которые молют: «Дети малые… мать-старуха!.. С войны герой… нога сухая, поглядите!..»

Ни-каких разговоров!

Женщина одна грудь вынула: «Все высосали… глядите… последнее променяла!..»

Никаких! «Выкидывай спикулянтов!..»

Ад-смрад! Свежему человеку – с ума сойдешь. Пистолетом тычут, за ворот…

«Приказано по дикрету, от рабочей власти!..»

«Да мы сами рабочие… пролетары самые…»

Никаких! Один за сапоги прихватил, – на мешке его выкинули. Пуще облютели, от плача.

«Мы, – кричат, – вас отучим!..»

А сами налиты, сапоги горят, штаны с пузырями, и вином от них… и звезды во какие, как кровь запекло. Ну, совесть продали, мучители стали, палачи.

К старухе…

«Вставай, не жмурься! – кричит на нее, – пистолет у боку, зад разнесло. – Тебе говорят!..»

А старуха прижухнулась, не дыхнет. Уцепилась за мешки, как померла. Ну, он ее за плечи, отдирать… Она не подается, впилась в муку-то, головы не подымает. И махонькая совсем, и тощая, а так зацепилась, пальцы закрючила, – не может он ее снять с мешков! Он тогда ее за ногу, заголил ей… совсем зазорно. И тут не подается – ногой зацепилась под мешок, а сама молчит. Осерчал, кричит товарищу своему: «Волоки ее с мукой, чертовку… разговаривать с ней… тащи!..»

Поволокли ее на мешках. Три было у ней мешочка, один к другому прикручены.

«Напаслась, спикулянтка!..» – кричит.

Стряхнули ее с вагона швырком, а она и тут не сдается – брякнулась с мешками, как приросла.

«Отдирай ее без никаких!»

Народ уж стал просить: «Старуху-то хоть пожалейте… срам глядеть!..»

А им чего!..

«Отдирай!..» – который вот с пистолетом, уши у него набухли досиня.

Ухватил мешок за углы, а другой сзади взялся, за плечи ее прихватил – на себя, значит, отдирать… Ну, стала она маленько подаваться, отодрали ей голову от мешка. Белая… да в муке-то извалялась… ну, чисто смерть, страшная!.. Так вот, мотнулась… руками так на того, который за мешок тянул… от себя его будто… ка-ак закричи-ит: «Ми-кки-ит?!»

Тот от ее… назад!.. На кортках закинулся, на руки… посоловел, как мертвец… затрясся!..

«Ма…менька?!» – тоже как крикнет!..

Понимаешь… его признала!.. Сына-то, пропадал-то с войны который!.. Встретились в таком деле, на мешках!..

Ка-ак она восста-ла-а… ка-ак за голову себя ухватит… да закричи-ит!.. Ух ты, закричала… не дай бог!

«Во-он ты где?! С ими?! У родных детей хлеб отымаешь?! Мы погибаем-мучимся… а ты по дорогам грабишь?! Родную кровь пьешь?! Да будь ты… проклят, анафема-пес!! Про-клят!!»

Завы-ла, во весь народ… прямо не по-человечески, а страшнее зверя самого страшного, как завыла!.. Не поверишь, чтобы мог так человек кричать. Весь тут народ вроде как сумашедчии стали. Волосы на себе дерет, топочет-наступает…

«Про-кля-тый!!»

Все перепугались, молчат – как представление страшное, невиданное!..