Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

У нас тут в районе сексуальный маньяк объявился. Безвредный такой, в смысле не калечил. Главное — не сопротивляться. А то он и насиловать не будет.

И изнасиловал он таким макаром человек пять. В основном женщин. Пошли о нём хорошие отзывы. Тем более никто не забеременел. Но с шестой женщиной вышла небольшая неувязка. Шестой оказалась Вера Семёновна Крыльцова и во время насилования она впервые за 20 лет своей счастливой супружеской жизни испытала иностранное слово «оргазм». Весть распространилась, и муж Крыльцовой Степан Игнатьевич ходил, как оплёванный. На него показывали головой и хихикали.

Степан Игнатьевич не спал два дня и решил отомстить. Сбрил он усы, достал светленький парик и в мини-юбке, цветастом полушалке и женских лёгких штиблетах начал прогуливаться в качестве приманки у забора. Там, где обитал и любил вечерами насиловать и доводить до оргазма доверчивых женщин этот маньяк-маньячище. Ноги у Степана Игнатьевича, прямо скажем, были не очень параллельные, грубо говоря, кривые. Кривизна усугублялась волосатостью и венозными прожилками. Лифчик с двумя антоновскими яблоками постоянно норовил сползти к животу. Талия как таковая отсутствовала. Зад был плоский, как будто по нему долго били совковой лопатой. Одним словом, дамочка не ахти. Вся надежда была на половую беспринципность и неприхотливость маньяка.

Так вот ходил с накрашенными губами Степан Игнатьевич два дня вечерами у забора. Выкурил за это время 2 пачки «Примы», запив их литром водки — никто не насилует. На третий день Степан Игнатьевич совсем было разуверился в своей затее. Даже одним яблоком из лифчика с горя закусил. Ко всему мужики пристают: «Девушка, как вас зовут?». И так идут за Степаном Игнатьевич до первого фонаря. А при свете увидят лицо и фигуру, говорят: «Ах, извините, я вас с другой спутал».

И вот на этот третий день в 11 с четвертью, когда Степан Игнатьевич, закусив и вторым яблоком, собрался уже идти домой, подходит к нему здоровенный рыжий мужчина и, оглядываясь, заявляет:

— Я, гражданка, сексуальный маньяк. Зовут меня Витя. Пройдёмте ненадолго в кусты.

Смотрит Степан Игнатьевич на маньяка и чувствует— не сладить ему с ним. И говорит: «Позвольте, как в кусты?».

Но эти слова он говорит уже на весу, потому, что маньяк, подняв его за шкирку, уже нёс на ложе своей болезненной страсти.

На ложе Степан Игнатьевич стал отбиваться и целомудренно сдвигать коленки. Насильник опешил:

— Я не понял, гражданка. Так мы будем насиловаться или только глазки строить? Потом же мне сами «спасибо» скажите, — и дёрг юбку. Показались ядовито-синие семейные трусы Степана Игнатьевича.

Маньяк опешил вторично:

— Так вы часом не пидаросом будете? Значит, заезжий Егорка в шоколадный цех. Ах ты, голубая твоя морда! — он пнул Степана Игнатьевича и, потеряв к нему сексуальный интерес, стал застёгивать ширинку.

Степан Игнатьевич сказал ему в спину:

— Гад ты! Всю жизнь мне испортил. Убить тебя мало.

Но насильник этих грубостей уже не слышал, так как ушёл насиловать следующую женщину.

А Степан Игнатьевич отряхнулся, подтянул юбку и тоже выбрался из кустов. Сел у дороги и, шмыгая носом, закурил. Он наверно и сейчас там курит.

Солнечный прибой уносил остатки зимы. Внятно и обещающе пахло весенним небом. В подъездах праздновали коты. Апрель был звонким, как цыганский бубен.

Жена Крючкова каждое утро намакияживалась так, как будто собиралась не на работу, а на подиум. Через день мыла голову. Обесцветилась в солнечную блондинку. Глаза излучали. У Крючкова заныло. В ухо задышали подозрения. На жену стал смотреть пристально. Анализировал и хронометрировал её распорядок дня. Изыскивал улики в карманах и сумочке. Первым брал телефонную трубку. Но всё было ровно. Презумпция невинности. «Показалось» — внушил себе Крючков и отогнал прочь. А через неделю внезапно, как ожог:

— Серёжа, нам надо поговорить…

Оказывается они давно любят друг друга. Что-то феерическое. А лгать у неё больше нету сил.

Грузчики со слипшимися от похмелья лицами под руководством жены выносили узлы и мебель. Крючков сидел на кухне с бутылкой и не помогал из принципа. Наконец один. Никнущее отупение. Как будто голова набита сухими тряпками. И никаких мыслительных шевелений.

По инерции привычки жил. Два раза приводил с работы безмужнюю бухгалтершу. Но не понравилась. Главным образом бухгалтерше.

Через три месяца жена вернулась. Всхлипывала крокодильими слезами. Суетились глаза. Без косметики. Лишь немного припудрен синяк. Фигурировали слова «ошибка», «затмение», «если можешь». Крючков сидел пустой и равнодушный. Хотя можно было торжествовать и изгаляться. Ставить ногу на грудь.

С улицы в окно дышало зноем. Пахли прокисшие макароны. Жёлтые обои резали глаза. Крючков прочно молчал. Он не понимал. Жена, заголяя знакомое платье, стала показывать другие ушибы. Штиль в Крючкове сменился легким бризом. Подняли голову гормоны. «Ёлки-палки» — сказал он мокрым от жалости голосом. Остальное делали дрожащие руки.

Назавтра грузчики в мокрых от пота футболках заносили мебель. Гулко перекликались в подъезде. У жены нарочно мини-юбка и отменные велосипедистские ноги. Счастлива. Когда нагибается, грузчики замирают, как в стоп— кадре.

Крючков же сидел на кухне с бутылкой. Наполнялся вином, как водой ванна. Внутри была апатия и страшная усталость. «Ну и что, — тупо думал Крючков, держа тёплый стакан — Ну и что».

Оглашено светило солнце. Было очень жарко. Было как в аду.

Любовь! Так называемая. И сразу кинжальный холодок счастья под сердцем. И меркнет разум, но свечение глаз. Когда ничего не жалко. И готов даже жизнь… А она: «Я не готова к серьёзным отношениям». Но вы согласны и на несерьёзные. Лишь бы обладать этим телом, лишь бы как-то участвовать в нём. Но она не готова и к несерьёзным. Она вообще к вам не готова. И не может вот так сразу, без ЗАГСа. А вы безумствуете, вы сгораете и ваши мечты чернеют от копоти. Сколько идиотских слов и поступков! Как вас перехлёстывает! И вот, наконец, свершилось! Она осталась! Что не могли сделать букеты, подарки и стихи, сделал обыкновенный стакан обыкновенной водки. Изобретение учёного Менделеева, дай бог ему здоровья. И вы от счастья ничего не помните. Но что-то много. Восемь или десять раз.

Да, вы счастливы, счастливы до неприличия. Вы прямо купаетесь в океане счастья. «Как прекрасен этот мир» — думаете вы и щипаете себя, неужели правда? Но постепенно море счастья начинает мелеть.

Проходит два месяца и вы спускаетесь с её тела на грешную землю. И вдруг замечаете, что у вашей любимой кривые ноги. Не совсем, но кривые. И грудь как-то не так. И у неё нет слуха, но есть привычка постоянно петь. А вы в школьном ансамбле два раза играли и вам это слушать непереносимо. И если вы у неё второй, откуда такая опытность? Что это, врождённый женский рефлекс? А когда она не накрашена, её прелесть настолько своеобразна, что перестаёт быть таковой. И такое обилие родинок в самых неожиданных местах.