Сергей Нефедов - Лунная походка

Да, конечно, заезд оказался в своем роде примечательный, но мне врезался в память наш юный учитель танцев, а не воспитательница, это был что называется романтичного вида худощавый юноша-кореец, нигде особенно не мелькавший, ни в футбол, ни в волейбол, ни в теннис. Как-то я заметил, как он играл в шахматы с физруком, артистизм присутствовал в том, как он ставил фигуру: – Э-э-э-э, м-да, поди ж ты, слона-то я и не заметил, вот так-то, милостивый сударь. Сходит и щелкнет пальцами, проведет по носу, ущипнет себя за мочку уха, прогладит пальцем стрелку на брюках.

Поздно вечером, когда на освещенной площадке под звуки духового оркестра с разрешения директора лагеря открываются танцы, между номерами медленных вальсов и дружной «летки-енки» особо объявляется номер учителя танцев. Весь в белом этот стройный парень выходит на сцену, на невысокий подиум, и под духовой оркестр начинает дробить на своих высоких каблуках с таким привычным для него видом, точно он делает одолжение, и на зависть нам, юношам скованным, не умеющим по какой-то идиотской причине пригласить девушку, которая нравится, он так лихо отплясывает. Ведь так просто, молодые люди, смотрите сюда. Наш кореец прищелкивает каблуками в своей белой, здорово идущей ему паре с белой шляпой, пускает дым из воображаемой сигареты, прогуливаясь по Парижу. (Парижем тогда назывался сквер на пересечении Коммуны и Кирова, с его тенистыми кустами сирени, где на лавочках тусовались молодые люди, хотя ни слова «тусовка», ни «травка» не было еще).

Ритм музыки меняется, и танцор ускоряет движения, совершает невероятно высокие прыжки, вращается на носке, отхлопывает ладонями что-то похожее на танец американских матросов, затем входит в необычный мультипликационный темп, музыка смолкает, наступает кульминационный момент, вот, кажется, он сорвется, ну может ли нормальный человек в таком темпе совершать так много разных движений, это как же надо репетировать-то? Все замирают, а он в свете ярких прожекторов, как электрическая кукла, такой заводной манекен с неизменным выражением бесстрастия и благородства на лице, что называется молотит и молотит, подпрыгивая, кружась, размахивая руками, так и хочется сказать – ручками, раскидывая «ножками», крутится и вертится в тишине, только треск стоит чечетки, и становится не по себе, что-то неладное в мозгу там у тебя, там у этого паренька; мелькание колен, белых носов туфель, белого шелкового шарфика. Даже комары замерли, и ты забыл о своем мучительном волнении от необходимости приглашать девушку, да и вообще, что дальше делать-то, ты явно не тянешь, тебя тошнит от дисциплины, но чем же ты хочешь заниматься, чтобы прокормить себя и, надо полагать, семью в будущем? Да, безусловно, я хочу быть танцующим корейцем.

А тем временем кореец и не думает останавливаться, у него оказывается бездна вариаций, уже не влезающих в наши головы, и вот-вот что-то не выдержит и лопнет в этой отчаянной машине. Все просто заворожены «танцующим Шивой», и, кажется, этому не будет конца. Время остановилось, но никто не зевает, не бежит, всполошась, мол, у меня же там суп выкипит. Подождите еще, и вы увидите, как вам будет легко, вы все забудете про ваши болезни, двойки, и все ваши страхи покажутся столь мелкими и незначительными, как если бы вы постигли суть, умея делать всё с таким артистизмом, с такой волей к совершенству, и многое отпало бы за ненадобностью, жизнь так прекрасна…

И тут раздается грохот, это, оказывается, упала повариха, забравшаяся на пустое ведро, в своем обширном и все равно тесном ей платье. Она упала, зацепившись за барабан и тарелки на ударной установке, с бледным лицом и замутившимся взором, цепляясь за галстук с пальмами на шее физрука, цепляясь за антенну транзистора у фельдшера из медпункта, за Савву, у которого под майкой был спрятан взрыв-пакет, и, пока она окончательно не грохнулась, проломив барабан, кореец подпрыгивает и совершает сальто-мортале, замирает на какой-то миг в звездном небе с блестящими ботинками с подковами и медными набойками, держите, а, это вы там, мое почтение.

Савва прыгает под мосток рыбкой, в крапиву, и раздается взрыв, затем дамский визг, все мечутся как ошалелые, директор пытается что-то сказать в микрофон, но у него сел голос, и, пока ему наливают из графина воду в дрожащий стакан, физорг и еще кто-то поднимают и несут Савву в грязной, порванной майке, его тащат в медпункт, и у него болтается бледная рука, как у покойника или у выключенной электрокуклы.

Наконец директор справляется с собой и тихо шепчет в самый микрофон – на сегодня всё. Всем спокойной ночи.

Тихоня встал и, быстро отворив верхний шпингалет, шагнул со скрипнувшей парты в мутную полосу света, отдающего залежалым снегом, в пространство, заполненное радостными птичьими голосами, журчаньем ручьев, шлепаньем по лужам тысяченожки со спичкой в зубах и будильником в коробке, прижатым к сердцу, в запах грязи, гнилой картошки, кем-то вываленной у забора, и в пересекающиеся полосы и переплетающиеся тени, куда, он знал, можно спрятаться. – Держите его! – верещала Нина Бертгольдовна, и кто-то пытался ухватиться за его хлюпающие на сквозняке брюки.

Комаров в это время списывал из подсунутого ему учебника теорему. Быстроглазова с удовольствием принялась за макияж. Орлов закурил на задней парте, пуская дым кольцами. И только Маруся Заводных, уткнувшись в сгиб локтя, заплакала.

Тихоне трудно было поначалу и от дворника Евсеича, машущего ему снизу метлой, и от высыпавших, наконец, воспитанников школы им. Лобачевского, и от себя тоже, с сигаретой в зубах, сдвинувшего на затылок фуражку, смотрящего перед собой усталым взглядом, шедшего с работы, где приходилось завинчивать и отвинчивать крышки бочек, сливать остатки солярки, катить и ставить в кузов… Перед собой было особенно неудобно, как и перед женой, вечно всклокоченной, вечно что-то жующей, полощущей, блюю-блю-бля-бля, горло. А вон Уткин, потом уже директор Уткин Федор

Никандрович, он сотенную купюру заклеил в фотоаппарат «Зенит», чтоб в братской нам Германии поменять на дойчмарки…

Какое-то время они еще пытались достать его, кто палкой с раздвижной лестницы, кто при помощи веревки. Орлов запустил булыжником и высадил окно, на что Нина Бертгольдовна возмутилась еще больше. И потом свист, камни и «идиот» уже как бы не совсем относились к Тихоне именно. Они видели его на каком-то чудовищных размеров велосипеде, или это тени от ветвей вкупе с отражениями сыграли с ними такую забавную шутку, они и сами не могли понять точно, в чем дело. То ли это произошло на пляже и Уткин, отстояв длинную очередь, приобрел бидончик разливного и по принятии этот Тихоня, нагло наступив на ногу, озадачивает его своими светопреставлениями, именно «свето», т. е. чем-то отличными от него, Уткина.