Кевин Брокмейер - Лучшее от McSweeneys

— Я подрезал кусты роз. Следующим летом они будут смотреться чудесно.

— Да, обязательно.

— Лайза, раз уж ты здесь, я хочу, чтобы ты завтра кое-что для меня сделала.

— Конечно. Что угодно.

— Я хочу, чтобы ты проводила мать на прием к врачу. И удостоверилась, что она туда попала.

— Хорошо.

— Вовсе она не обязана со мной идти, — возразила мама. — Глупая идея, ей же будет скучно.

— Ей положено делать маммографию каждые полгода, — объяснил отец, — но она все откладывала и откладывала.

— Я была занята, ты же знаешь.

— Она боится идти. Избегает осмотра уже целый год.

— Да прекрати же! Дело не в этом.

— Она вечно находит способ выкрутиться. Твоя мать — настоящий виртуоз по части уверток.

Она скрестила руки на груди. Это давняя история. И мамину мать, и тетю в свое время оперировали по поводу опухолей.

— У нее так со всеми врачами, — сказал отец. — Помнишь про линзы?

— Это совсем другой случай! Мне не нужны были новые линзы.

Она пятнадцать лет не показывалась окулисту. Все эти пятнадцать лет она носила одни и те же контактные линзы. Когда она наконец явилась на прием, врач был изумлен, он сказал, что за всю свою практику не видел ничего подобного, такие линзы уже давно сняли с производства. Он сперва подумал, что у нее в глазах розетки для варенья.

— Ты преувеличиваешь, — возмутилась мама.

— Мич, то есть Лайза, — начал отец. Он всегда путал наши имена; иногда, чтобы не ошибиться, произносит все три. — Она боится из-за последнего раза.

— А что случилось в последний раз? — спросила я.

— Мне сделали маммографию, — сказала мама, — а потом через пару дней перезвонили и сказали, что изображения получились нечеткие, и нужны повторные снимки. Я прошла процедуру еще раз, а результатов пришлось ждать несколько недель. Мне ничего не говорили, и все эти недели я не могла спать и твоему отцу не давала покоя, все пыталась представить, как это выглядит — опухоль. Метастазы — как прожилки синей плесени в дорогом сыре, думала я. У меня постоянно все болело, я считала собственный пульс ночи напролет. А потом они наконец позвонили и сказали, что все отлично, просто на первом снимке было размытое пятно, как будто я не вовремя пошевелилась.

— Ты небось во время процедуры не умолкала ни на минуту, — проворчал отец. — Учила врачей, как надо работать.

— Я небось дрожала! У них в кабинете всего градусов пять тепла, а они заставляют тебя сидеть на холоде в тонкой хлопковой рубашечке. Люди там не разговаривают с тобой и не улыбаются, а когда делают снимки, то раскатывают твою грудь между двух холодных стеклянных пластинок, словно блин.

Отец отвел взгляд. Подобные разговоры его смущали.

Мама переключилась на меня:

— Все эти ночи я непрестанно думала о своей матери, о том, как ее оперировали. Я ощупывала грудь, искала уплотнения и будила твоего отца, просила его тоже пощупать.

— Леа, — с укором произнес отец.

— Он не возражал. Может, ему даже нравилось.

— Пожалуйста, прекрати.

— А разве нет?

— Пообещай мне, что сходишь с ней, — сказал он мне.

— Она не пойдет, — отрезала мама.

На следующий день мы поехали в больницу на час раньше назначенного. Мама пододвинула сиденье так близко к рулю, как только возможно, и вцепилась в баранку обеими напряженными руками. На меня она поглядывала не реже, чем на дорогу.

По дороге нам попалось несколько раздавленных белок и опоссумов, на месте голов — красные пятна.

— Видимо, дело в погоде, — сказала мама, — что-то заставляет их выскакивать на дорогу по ночам.

— Ох.

— Мы слишком рано, — заметила она, — и как раз проезжаем мимо салона Рэнди. Почему бы не заскочить туда? Может, тебя успеют постричь и сделать укладку?

— Не сейчас.

— Думаю, он не станет возражать. Я всегда рассказываю ему о тебе, он будет рад познакомиться лично.

— Нет.

— Тебя всего-то и надо постричь с боков лесенкой и оставить челку…

— То есть как у тебя?

— Знаешь, я так сочувствую Рэнди, у него ужасный вид и постоянно круги под глазами, он говорит — его бойфренд угодил в больницу. Теперь при каждом удобном случае я стараюсь что-нибудь для него испечь, банановый хлеб или еще что. Но подозреваю, его помощницы съедают все вкусности быстрее, чем он успеет отнести их домой.

— Очень мило с твоей стороны.

— Я волнуюсь за него. О совсем себя не бережет.

— Да.

— Почему у тебя до сих пор прыщи? Тебе двадцать семь, почему ты все еще в прыщах, как подросток?

— Не у всех же такая идеальная кожа, как у тебя, — сказала я. — Зеленый свет. Поехали.

— У меня не идеальная кожа, — возразила она, поднеся ладони к лицу.

— Положи руки на руль, пожалуйста. Хочешь, я поведу?

— Нет, не хочу. Ты, наверное, устала.

Я прикоснулась ко лбу. Маленькие твердые бугорки, словно шрифт Брайля.

Она крутила руль. Я смотрела со стороны на ее лицо, на гладкую, подтянутую кожу. Интересно, когда у нее появятся морщинки. У меня-то они уже есть. На шее, например. Я вижу их в зеркале.

— Как у тебя с этим Петром?

— Все нормально.

— Он все еще играет… на этой, как ее? Гитаре?

— На бас-гитаре.

Она включила радио и стала перебирать станции.

— Может, попадется его песня, — радостно прокомментировала она.

— Я говорила, что он играет в группе. Но не говорила, что она достаточно хороша для радио.

— A-а. Ясно. Значит, группа любительская, для развлечения. А чем еще он занимается?

— Ничем. Пока.

— Вот как. А что это за имя такое — Пётр? Я правильно произношу?

— Польское, — объяснила я.

Я была не в настроении объяснять ей, что из Польши родом всего лишь его бабка, а родители родились в Милуоки, а сам он вырос в Чикаго и ни разу в жизни не бывал в Польше. Он сам взял себе имя Пётр, на самом-то деле он был никакой не Пётр, а Питер — с претензиями и длинными волосами. Я не стала ей этого говорить.

В поток перед нами вклинилась черная машина. Мама резко затормозила и выкинула в сторону правую руку, прикрывая мне грудь.

— Мама! Держи руки на руле!

— Извини, это я автоматически. С тех пор, как вы были маленькими…

— У меня же ремень пристегнут.

— Я знаю, милая, все равно ничего не могу с собой поделать. Я тебя не ударила?

— Нет, конечно, — сказала я.

Когда мы добрались до подземной парковки, мама опустила водительское стекло до упора, но все равно не могла дотянуться; ей пришлось отстегнуться и открыть дверцу, чтобы нажать на кнопку и получить парковочную квитанцию. Пока она выбиралась из машины, я смотрела на ее узкую спину, на этот изящный изгиб, на лопатки, напоминавшие сложенные под свитером крылья, на прядку темных волос, попавших в замочек ее золотой цепочки. Меня вдруг охватило желание скользнуть к ней поближе, обвиться вокруг нее. Это длилось ровно секунду.