Грейс Пейли - Мечты на мертвом языке (сборник)

Спасибо, ответила Александра. Нет.

Отец сказал: Прошу тебя. Объясни, зачем все это? С какой целью ты затеяла эту ерунду? Из-за любви? В твоем-то возрасте. Из-за денег? Какой-то проходимец тебя соблазнил. Небось, ужин ему готовила. Небось какой-то вечно голодный неудачник решил подкормиться и сказал: А почему бы и нет? Дура средних лет – легкая добыча. Вечером она будет кормить меня жарким, а утром – яичницей с беконом.

Пап, не надо, прошу тебя, не надо, сказала Александра. Тебе хуже станет.

Сосед Джон, умиравший при здоровом сердце, написал ему записку. Док, ты спятил. Не ругайся с близкими. Твоя девочка не пропустила ни одного вторника, четверга или субботы. Ты видел, чтобы меня дети навещали? И вот еще что. Мне все хуже и хуже. Но я еще не готов.

И вот еще что, сказал отец. Ты хочешь отравить мне последние дни и погубить мою жизнь.

После этого Александра каждый день надеялась, что отец умрет, чтобы она могла родить ребенка, не погубив его замечательную жизнь под самый конец, когда жизнь губится в ретроспективе.

Наконец Деннис сказал: Тогда давай я хотя бы у тебя поживу. Это в твоих интересах.

Нет, сказала Александра. Деннис, прошу тебя. Мне на работу рано. Я спать хочу.

Я врубился. Я был для тебя игрушкой. Ты использовала меня по полной. Это не круто. Небеса – они подлость видят.

Нет, сказала Александра. Прошу тебя, замолчи. И вообще, с чего ты взял, что отец ты?

Будет тебе, сказал он, кто ж еще-то?

Александра улыбнулась, чуть не до крови прикусила губу – чтобы вежливо продемонстрировать свою боль. Она думала, как продолжать свою работу, как вести себя с достоинством и не терять ни одной полезной минуты. Она думала о своих подопечных – о каждом из них.

Она сказала: Деннис, я точно знаю, что я буду делать.

В таком случае вот что: я сваливаю.

Вот что Александра сделала, чтобы использовать перемены в своей жизни во благо. Она пригласила своих трех беременных подопечных лет пятнадцати-шестнадцати к себе жить. Она пришла к каждой и объяснила, что она тоже беременна, а квартира у нее очень большая. Они ее недолюбливали, потому что она всегда уделяла больше внимания мальчикам, но и недели не прошло, как они переехали от своих злых родителей к ней. И за первым же ужином стали давать Александре советы, как вести себя с мужчинами, и годы спустя она оценила эти советы. Она следила и за их, и за своим здоровьем, а еще вела дневник. Это был первый подобный опыт среди социальных работников, но еще лет пять у нее не было последователей и об этой истории даже не упоминали в официальных изданиях.

Отцу Александра жизнь не погубила, и умирать ему не пришлось. Незадолго до рождения ребенка он упал в ванной на кафельный пол, расколол череп, и проводочки от мозга смочил кровью сердца. Короткое замыкание! В этом потопе он потерял лет двадцать-тридцать жизни, забыл лица племянников и родни жены, имена двух президентов и войну. Глаза у него стали чуть навыкате, он часто путался, но был умен по-прежнему и смог начать все заново – не замечая многих мелочей.

Ребенок родился, его назвали Деннисом в честь отца. Фамилия у него была, разумеется, Гранофски – как у мужа Александры, коммуниста Гранофски.

«Прокаженные» – они поменяли название на «Съедобные поганки» – записали в честь младенца песню «Кто? Я».

Стихи были простые. Вот они:

Деннис исполнял соло, а именно Я! Я! Я! хриплым и сердитым пророческим голосом. У него хватило смелости признать себя автором стихов. После тридцативосьмичасовых разборок у него в коммуне, его попросили вон. На следующий день он переехал в дом получше, из песчаника, кварталах в четырех от того места, где ожидалось рождение его ребенка.

На третий день рождения малыша Деннис с «Кукурузными полями свободы» записали альбом в стиле фолк-рок, с новым волнующим звучанием. Он назывался «Нашему сыну». Внимательные слушатели могли оценить, как короткие сорокократные всхлипы пикколо перекликаются с долгой мрачной барабанной дробью, традиционными аккордами банджо и напевом скрипки, что отдаленно напоминало «Колыбельную на сон грядущий».

Песню пели везде – от Западного побережья до Восточного, от лесов Мэна до Мексиканского залива. Благодаря ей был отмечен наплыв посетителей домов престарелых – туда зачастили и уже присматривающиеся сорокалетние, и удивленные двадцатилетние.

Моему отцу восемьдесят шесть лет, он не встает с постели. Его сердце, этот чертов насос, такое же старое и не со всей своей работой справляется. Мозг пока что обслуживает, а вот ногам носить хозяина по дому уже не дает. Это я так все объясняю, а он считает, что ноги ослабели вовсе не из-за сердца, а из-за нехватки калия. Сидя на одной подушке и опираясь еще на три, он советует, точнее, требует:

– Написала бы ты хоть еще разок простой рассказ, – говорит он, – в духе Мопассана или Чехова, как ты раньше делала. Выбери типичных людей и напиши, что с ними дальше будет.

– Может, и напишу, – отвечаю я. Не хочу с ним спорить, хотя и не помню, чтобы я так когда-нибудь писала. Впрочем, я и правда хотела бы попробовать, если он о рассказе, который начинается со слов «Жила-была одна женщина», и сюжет идет из точки А в точку Б. Я таких историй терпеть не могу. Не из соображений стиля, а потому что в них нет никакой надежды. Каждый, будь то живой человек или вымышленный персонаж, имеет право на открытый финал.

В конце концов я вспомнила историю, которая пару лет разворачивалась практически у меня на глазах, – про людей с нашей улицы. Я ее записала и прочитала ему вслух.

– Пап, – сказала я, – как тебе такое? Ты это имел в виду?

Помню я одну женщину, у которой был сын. Они жили вполне прилично в квартирке на Манхэттене. Лет в пятнадцать парень стал наркошей, что в нашем районе не редкость. Мать, чтобы не терять контакт с сыном, тоже стала наркошей. Говорила, что это – неотъемлемая часть молодежной культуры, которая близка ей по духу. Через некоторое время парень по многим причинам завязал, уехал из города, бросил мать: она ему опротивела. И осталась она одна-одинешенька, впала в тоску. Мы все ее навещаем.