Евгений Туинов - Из-за девчонки (сборник)

– После всего, что было, думаешь, они поверят тебе?…

– А вы? Вы мне верите?

– Честному слову верю. Но постановку придется снять. Спектакль не получился.

– Вы так считаете?! Или?…

– Или, Рублёв, или… – Она положила руку на его рыжее воронье гнездо.

На следующий день на переменке его окликнула Наталья Георгиевна и попросила, чтобы он обязательно разыскал ее после уроков. Он нашел ее в буфете. Она сидела за учительским столом одна и доканчивала первое.

– Садись, – и показала глазами на стул. – Тебе взять чего-нибудь?

Он торопливо отказался. Наталья Георгиевна принялась за второе и между делом спросила:

– Страдаешь?

– Из-за ч-чего? – весь сжался он.

– Что постановку сняли…

Он вздернул плечи и, не зная, что ей ответить, долго держал их приподнятыми.

– Можешь мне на слово поверить: я ее отстаивала как могла. Сколько мне ваша классная ни толковала, я так и не поняла, что ты порочного написал. Кто-то мог узнать себя? И что? Как говорили в Древнем Риме: каждому – свое… Но ваша классная, прости за откровенность, трусиха. Привлекла на свою сторону директора, завучей, и в результате я оказалась в меньшинстве. Переубеждать я их не стала: других забот хватает, но вся эта история в какой-то степени касается и меня.

Я с тобой, Рублёв, абсолютно согласна: в школу надо ходить, чтобы учиться, а не любовь крутить… – Она отодвинула от себя тарелку и спросила его: – А чем ты еще увлекаешься?

– Я?! – Выигрывая время, Колюня долго теребил свои рыжие волосы. – Люблю с самим собой п-поговорить по душам.

– Я не о том… – поморщилась Наталья Георгиевна. – Стихи пишешь?

– Есть у меня одно д-двустишие… – Он прокашлялся и прочитал с выражением:

– Не смешно, – даже не улыбнулась она и принялась за компот. – Постой! Кто-то говорил мне… кажется, Самохвалова, что ты прилично поёшь.

– А-а!.. – махнул рукой Колюня. – У меня много в-врагов.

Ему нестерпимо захотелось уйти. Но вместо этого он отщипнул кусочек хлеба и запихнул себе в рот. Так было удобнее молчать.

– Если можешь, перестань жевать, – попросила учительница и начала вылавливать в компоте черносливину.

Колюнины челюсти покорно замерли.

– Чтобы фестиваль прошел хорошо, нужен какой-то интересный поворот, – поделилась она с ним, отлавливая на этот раз грушу. – Вот что я придумала. Во время перерыва на всех этажах школы должны звучать красивая музыка, песни, стихи. Радиоузел у нас, слава богу, теперь работает как надо. Что ты скажешь об этой идее?

– Здорово! – желая потрафить ей и поскорее смотаться, оценил Колюня.

Но, оказалось, Наталья Георгиевна приняла его похвалу всерьез.

– Я думаю, лучше тебя никто в школе не подберет музыку и не напишет текст.

Колюне после сценария уже ничего не хотелось писать.

– Нет, у меня не п-получится.

– Пойми! – продолжала настаивать учительница литературы. – Если твоя композиция понравится всем, в том числе и Ольге Михайловне, уже никто не будет возражать, чтобы от нашей школы на городскую олимпиаду поехал ты.

Увы, Колюню уже и мысль об олимпиаде не грела, и Наталья Георгиевна поняла это.

– В конце концов, – раздраженно откинулась она на спинку стула, – не Коробкину же мне поручать это!.. Брось, Рублёв! В отличие от своего друга, ты литературно одаренный парень, у тебя есть вкус и чутье. Я уверена, на всё про всё тебе хватит двух дней.

Отступать уже некуда было, и Колюня нехотя спросил:

– А что именно п-подобрать для этой композиции?

– Не маленький – сам подберешь…

Тут в буфет вошла ее подружка Галина Романовна, и она ей замахала рукой. Колюня понял: аудиенция окончена, надо освободить место за столом.

Трагедия с комедией помножилась на несчастье с бабулей. За неделю до Нового года она поскользнулась на улице и больно ушиблась. Врачи приговорили ее к постельному режиму. Это случилось, когда у Колюни на руках уже был билет. Он хотел на Новый год уехать к двоюродному брату в Ленинград, подальше от всех и всего.

Билет пришлось сдать и заделаться, как он самого себя назвал, «внуком милосердия». Теперь надо было не только в школу ходить, но и, подобно Оле Самохваловой, продукты покупать. Наконец-то он узнал, где находится приемный пункт прачечной (оказалось, через дорогу, но раньше он его просто не замечал), каково это – дозвониться в диспетчерскую жэка и вызвать сантехника… Вершиной его подвижнической жизни в те дни стало кормление бабули. Чтобы она поскорее поправилась, бегал на рынок и потом ожесточенно тер морковку, давил клюкву…

Он метался между школой и домом, с ведома старосты Спринсян сбегал с некоторых уроков, чтобы проведать бабулю. В эти дни много, до одури занимался по вечерам. Не будем приукрашивать нашего героя: много занимался не потому, что хотел выбиться в отличники, – забыться хотел.

Однажды, наглядевшись на его хмурый, усталый вид, бабуля расплакалась. Да так, словно ей было не за шестьдесят, а всего лет пять, – громко и безутешно.

– Т-ты чего? – перепугался Колюня.

– Из-за меня маешься, – заливаясь слезами, бичевала она себя. – Чай, я не слепая… Ой, дура я, дура! Зачем согласилась жить здесь? Жила бы у себя, старая ворона…

– Тебе здесь п-плохо?

– Почему плохо? – еще пуще загоревала она. – Хорошо! Здесь и в магазинах не то что у нас, и квартира – лучше не надо… А все равно я здесь не живу, а мучаюсь…

Это было для Колюни откровением. Он ведь знал, что у нее за жизнь в деревне. Дом-развалюха, огород, маленький сад – и всё. Видел, как она, отмахиваясь от едкого дыма, по утрам подолгу растапливала отсыревшую печь. На себе испытал, что такое таскать воду с другого конца деревни, где был колодец. Телевизор она первый раз увидела в Москве. А зимой, когда дорогу заметает, в этой глухой деревеньке в тридцать дворов жизнь становится еще труднее и однообразнее… А оказалось, бабуля душой там, а здесь, под одной крышей с ним, – мучается.

– И церковь мне здешняя не нравится. Шумно. Вокруг машины ходят. Поп молодой, а поет казенно. А у нас, ты видел, церковь маленькая да стоит на горочке, среди… – бабуля совсем залилась слезами, – березонек.

– Раз т-так – уезжай.

– А ты?

– В интернате б-буду жить.

– Разве я позволю? – замахала она на него старыми веснушчатыми руками.

Колюня больше не стал с ней спорить, ушел к себе. Включил магнитофон и погрузился в клокотание музыки, включенной на полную катушку. Никому он не нужен на этом свете!..

Нет, не в музыку погружался Колюня – в свое безбрежное и бездонное горе-несчастье. И это не только метафора. Где бы он ни был, куда бы ни шел, горе окружало его, как вода в открытом море, со всех сторон, и он плыл в нем, плыл…