Владимир Крупин - Живая вода

– Возьми соду и иди жги, – приказал Вася.

Уже стали планировать, какие выпускать бутылки – треугольные (символ: здоровье, долголетие, красота) или четырехугольные (здоровье, долголетие, красота, нравственность), уже стали утверждать первые образцы, как возникло „но“: Оксана не знала, какую сумму писать на ценнике. Сколько то есть брать? Без посуды.

Поехали в райцентр. Оттуда послали в область и дальше. Люди, занимающиеся ценообразованием, просили подождать, потому что резонно сказали: с одной стороны, льется сама, но, с другой стороны, большой эффект. Даром поить запретили. Источник был опечатан. Васе разрешено было набрать воды в запас и пользоваться приватно.

Стало слышно, как по высохшим горячим рельсам загремели поезда.

Перед тем как воскликнуть: ах, как много планов разрушил этот запрет, – надо, чтоб не было недоразумений, засвидетельствовать, куда делись уже готовые затаренные бочки и бутылки. Их использовали при тушении пожара. Струя из бочек вырывалась со свистом и не столько гасила пламя, сколько раздувала его. Сказалось то, что бочки успели быть нагазованы Ларисой. Зато бутылки показали себя молодцами. Из них заливали отверстия в горящих торфяниках, как будто выживали сусликов. Смышляев следил, чтобы все бутылки были использованы по назначению. Сам не отпил ни глоточка, все откладывал на потом. И вот – последняя бутылка и последний очажок пожара. Лесничий поколебался и вылил воду на тлеющий торф. Пожар был потушен. Дым разнесло ветром, солнце ослабило свою свирепость, климат улучшился.

Лесник Пашка Одегов отпросился на три дня в счет отгулов в город Слободской. Причина была в заметке в газете: слободскую церковь возили во Францию, в Париж, она стояла там три месяца и вернулась с триумфом – восхищению французов не было предела.

– Николаич, – говорил Пашка, – я ее видел, она стояла за кладбищем, я сам плотник, надо посмотреть.

– Но ты же видел.

– Сейчас она на центральной площади города на специальном фундаменте. Я поеду. Я плотник. Значит, чего-то я не разглядел.

– Поезжай, – сказал Смышляев. – Так мы с тобой водички и не выпили.

– Огонь потушили, – ответил Пашка.

Он подпоясался и поехал смотреть слободскую церковь.

Итак, ах как много планов разрушил этот запрет! Деляров, помолодевший, как и все, хотел шестерить на Васю, но не дала Рая. Вспомним, как она сказала: „Будь личностью!“ А сейчас она сказала:

– Нет, ты видишь?

– Вижу.

– Так вот, если тебе чего от меня и отломится, то только за цистерну этой воды. Сечешь?

– Секу, – ответил мышиный жеребчик и в ту же ночь приступил к работе.

Запасливая Дуся ставила в сумку Делярову бутылочку с соской, точила инструмент, заставляла надеть теплое белье.

– Я же пью воду, мне не страшно.

– Сынок, – отвечала Дуся, – для дочери берегу.

Еще по инерции крутилась беззаботная здоровая жизнь, но инерция затухала. Нет вечного двигателя. Нужно топливо. В данном случае запасы его иссякали. Они были. У кого много, у кого мало.

Началась спекуляция.

Все последние дни Кирпиков искал кремнезем и был так захвачен, что не знал о закрытии источника. Кремнезем он представлял в виде кремня. Он бродил по округе и пробовал любой крепкий камень. Раскладывал на железном противне костерок, совал туда камень и добавлял соды. Сам отбегал, так как уже пару раз досталось разорвавшимся камнем. Приседая, он вспомнил, что в детстве они специально жгли костры и бросали туда плитки дикого камня-трескуна.

Стекло не являлось.

Кирпиков вышел к небольшой речушке. Вода в ней была красноватая от торфа, в спокойных заводях стояла тихая трава. Не оставляя следов, извивался уж, плыла дикая утка, за ней взрослеющие утята. Было тихо. И только чуточку шумел, выбулькивая из-под сосны, родничок-кипун. Песок на дне его и вправду кипел, вода обжигала. Кирпиков напился, разделся и ухнул в речушку. Но вода оказалась такой холоднющей, что он завыл и выскочил как настеганный. Лязгая вставными зубами и ругая себя: уж немолодой со здоровьем шутить, – он торопливо развел костер. Натянул штаны, достал тетрадку, в которой отмечал пробы камней, и записал: „Не нашел“. Потом вытряхнул в огонь остатки соды и лег на спину.

Вот так все и уходит, как уходит плывущая под нами земля, когда мы смотрим на облака. Родная земля моя, как спасет меня воспоминание о тебе. Северные моря мои – лесные озера, сладкий виноград мой – горькая рябина, сосны мои – корабельные мачты с натянутым парусом неба, стоящие в земле как в палубе корабля. Укачай меня, судьба, я дитя в корабле-колыбели. „… взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!.. вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?…“

Догорел костер. Кирпиков еще долго лежал, смотрел в небо. Успокоение пришло к нему. Давно-давно сказал ему отец: „Ты ничего плохого не делал? Не обманывал? Не воровал? Тогда смотри всем прямо в глаза!“

Он встал загасить остатки костра, пошевелил палкой и уперся в какой-то слиток. Вывернул его. Коричневый, он остывал, меняя цвет к зеленому, и вдруг взорвался, и Кирпиков, которому снова крепко досталось, понял, что это и есть стекло, что таинственный кремнезем – это обычный речной песок. Кирпиков изобрел велосипед. Но попробуйте и вы изобрести велосипед. Тем более сейчас, когда люди задыхаются от выхлопных газов.

Ликующий Кирпиков несся в поселок. Вот его вклад, вот его достижение – он организует производство посуды под целительную зюкинскую, и потечет она во все концы.

Известно, что ждало Кирпикова в поселке. Пломба на источнике. Изобретатель сел и подумал: да ведь и стеклотару можно было завозить.

А мимо него ходили одинаково одетые одинаковые люди. „Сашка!“ – говорили они, хлопая его по плечу, но он никого не узнавал. Мужчины ничем не отличались от женщин, только разговорами. По словам-паразитам можно было угадать мужчин. Женщины вздыхали по поводу иссякающей воды и дружно прибеднялись. Назывались драконовские цифры за литр. Вася, одетый отлично от всех, разводил руками: „Всюду бюрократы!“

В полной темноте ударились вначале лопаты, потом лбы. Лбы уперлись друг в друга, и примерно полчаса шла игра в упрямые козлики. Но козлики бодались на свежем воздухе, им было хорошо. А это бодание было под землей. Наконец лбы устали.

– Зажги спичку, – сказал один шепотом.

– А фонарика нет? А то, может быть, газ.

– Газ? Ну тупарь! То-то лоб у тебя как чугунный.

– Мы еще незнакомы, а уже на „ты“, – обиделся первый.

– Перебьешься, – сказал второй и зажег спичку.

В первом с некоторым трудом можно было угадать Делярова, второй представился горным техником Михаилом Зотовым, племянником староверов Алфея Павлиновича и его жены Агуры. Супруги Зотовы выписали его, так как помолодели настолько, что решили усыновить кого-либо. В Доме малютки была очередь на пять лет вперед, и супруги вспомнили о племяннике. Он приехал, насмотрелся на чудеса, творимые водой, а тут как раз запрет. Вспомнив специальность, полученную в техникуме, племянник углубился.